Теперь ничего не мешало нам быть вместе, кроме одного — я не собиралась быть для него легкой добычей. Не после того, как он заменил меня Сабиной. Не после того, как трижды предпочел мне кого-то еще. Пусть это даже ребенок, которому он мог быть хорошим отцом, не отвергая меня.

Я отталкивала, а он снова притягивался ко мне. Я отбиваясь, а он лишь крепче прибивался. Мне с трудом удавалось бороться с ним, а бороться собой…

* * *

Катя вдруг изменилась в лице, выпрямилась, будто решилась на что-то, перестала закрываться руками. Она как-то очень медленно, будто крутила пленку на низкой скорости, расплела защитную решетку из рук, опустил их вдоль тела, тронула кончиками пальцев халатик и… подняла их, распахивая мне навстречу:

— Ко мне… Обниму…

И бык, в которого я превратился, сорвался, как дверь с петель от удара ядерной волны — я впечатался в ее тело всем своим, едва не прошибив ею стену, заставив ее вздрогнуть, дернул вниз штаны, оголяя будто объятый пламенем член, отодвинул узкую полоску трусиков Кати в сторону и всадил себя в нее, как будто это единственное, что могло спасти мне жизнь, позволить дышать, вернуть способность думать…

Это был бросок в нашу с Катей неизвестность, грубая проба пути, по которому мы пойдем дальше… или остановимся на том, что есть сейчас. Это была в чистом виде ярость, любовь и вспышка чего-то искреннего, продравшегося из завалов жизненной бутафории. Это было то, что я чувствовал по-настоящему, в чем я отчаянно нуждался…

Она меня не обнимала, я ее не целовал.

Мы просто соединились, как две вспыхнувшие сверхновые, и наступил коллапс, разверзнувшийся черной дырой и утянувшей нас в другую — только нашу — реальность…

Незнакомая мелодия чьего-то сотового играла снова и снова, пока мы целовались уже потом, когда ярость секса отпустила, оставив после себя лишь одуряющую нежность ее губ и прикосновений. Мы так и стояли в коридоре, я прижимал Катю к стене и целовал, шепча между поцелуями, как люблю ее, как скучал и сходил с ума, как не мог уснуть, а когда спал — видел во сне только ее.

— Выходи за меня замуж? — прошептал, понимая, что не отпущу ее больше. Гори все вокруг — никогда больше не выпущу Катю из рук.

— Ты женат, — напомнила упрямо, все же держа меня в своих объятиях.

— Я это исправлю… Я все исправлю, Кать. Выходи за меня замуж… Я все равно тебя никому не отдам…

И снова целовал, а музыка начиналась снова и снова…

— У тебя телефон звонит. Уже полчаса, — шептала она, отвечая на поцелуй.

— Это не мой, твой… — спорил, радуясь, что она не отвечает настойчивому абоненту.

— Это твой… — возразила снова, засунув руку в карман моих штанов. — Видишь? Неизвестный абонент…

Я нахмурился и ответил на вызов:

— Да?

— Майков Дмитрий Сергеевич?

— Я… — напрягся, услышав официоз в голосе.

— Это Иван Лямин с пропускного пункта в вашем коттеджном поселке. Ваш дом горит, а ваша жена…

* * *

Дима ответил на звонок, повернув трубку, чтобы я тоже слышала. И, когда отпрянул от меня, рванувшись к двери, сдернула с вешалки плащ и, захлопнув дверь, побежала за ним вниз по лестнице.

Я не расслышала, что сказали Диме про Сабину — он уже прижал телефон к своему уху, но по тому, как сошел с лица и молча рванул из квартиры, поняла, что случилось что-то страшное.

Он летел домой как… на пожар. Свернув на участок прямой дороги, упиравшейся в пропускные ворота, набрал номер охранника и коротко попросил открыть ворота. Мы пролетели их и сразу увидели черный столб дыма в розово-голубом рассветном небе. Огромное пламя уже сбивали пожарные.

Дима выскочил из машины, бросив ее рядом с каким-то микроавтобусом со смутно знакомым лейблом во весь бок, оставив открытой дверь, побежал к дому и встал как вкопанный. Я выбежала за ним, схватила его за руку, боясь, что он ринется в огонь.

Он полыхал олимпийским факелом — трескуче, задорно, жадно, неукротимо. Жар не подпускал близко, ворота снесли, но все равно даже через дорогу стоять было невозможно — казалось, вот-вот вспыхнут волосы и ресницы, а одежда нагревалась моментально, и было страшно, что начнет оплавляться вместе с кожей.

— Ну надо же, какая встреча! — услышали мы за спиной и одновременно повернулись.

— Сабина… — выдохнула я с облегчением.

Всю дорогу боялась спросить Димку, что с его женой, что сказал охранник, и теперь, увидев ее с припухшими глазами, явно заплаканную, но целую и невредимую, страх разжал горячие пальцы, разрешая сердцу снова нормально биться.

Я шагнула было к ней — хотелось убедиться, что это не бред от жара, который сжигал даже воздух вокруг, но Дима преградил дорогу, выставив руку и задвигая меня немного за себя. Лишь увидев, как Сабину трясет и лихорадочно блестят ее глаза, что она сжимает в руке зажигалку, я поняла, что это она сожгла дом, и сейчас Дима опасается за ее рассудок и за меня.

— А ты, дорогой муж, значит, к ней посреди ночи умчался? — склонила она голову на бок и вздернула бровь. — Вот так взял, трахнул меня и из еще горячей постельки к ней побежал, да? Трахнул он тебя? — перекинула взгляд на меня молниеносно. — Ведь трахнул? Вынул член из меня и присунул тебе! — Я не смогла не отвести взгляд, Всего на секунду, но для признания вины этого было достаточно. Сабина истерично расхохоталась, слезы лились по ее искаженному гримасой лицу: — Ну и как тебе, Катерина Теркина, нравится трахаться с моим мужем?! Нравится исполнять обязанности жены? Ты же говорила: «Запомни это слово — ни-ког-да не буду твоей любовницей!» А тебе, Дима?! Нормально, да?! Дорвался! Сколько ты мечтал ее на лопатки уложить? Со школы? А сам драл кого угодно, а ее, выходит, берег до лучших времен?! Так? Ах да, — хлопнула она себя по лбу, — вы же переспали! Три года назад, кажется? Ты же была замужем, да Катерина?! И как тебе — изменять мужу?! Три года ты с ним еще прожила?! А тебе, Димочка, что, не понравилось? Она так плоха, что ты встал и ушел?! А со мной? Помнишь, как вылизывал меня, как тебя трясло от возбуждения? Ты же потому на мне женился, что хорошо давала и в рот брала, так ведь?! А на ней, — резко вытянула она, не глядя на меня, руку с обличающе торчащим указательным пальцем, — ты жениться не захотел, потому что плохо дала? Ты ведь потому сбежал от нее, да?! Помнишь, как ты мне предложение делал? — Она снова метнула в меня острый, вонзившийся мне в лицо убийственный взгляд: — А он мне сказал: «Ты, Сабина, создана для меня. Мы с тобой будем идеальной парой! Я построю тебе дом» и бла, бла, бла… Вот он — дом! — снова накинулась она на Димку, который стоял, словно соляной столб, и только желваки ходили ходуном и глаза полыхали ярче пламени. — Горит, как вся твоя идеальность! Потому что ты трус! Слабак! Потому что ты идиот! Нет никакой беременности! Я вообще не могу иметь детей! О-о, как я рада, что ты заставил меня сделать тест! Только я сделала не тест, а УЗИ! А тест, который прислала тебе — все просто: подкараулила беременную и подменила анализ мочи! Долго ли макнуть в нее тест, а? Но ты же даже не проверил, беременная ли я! Ты поверил! Потому что ты, как баран, уперся в свой идеальный план, в котором недоставало последней галочки в графе «ребенок»! А где в твоем плане было ей место? — снова швырнула жест в меня Сабина, она чуть не визжала и захлебывалась слюной, резко вытянула руку в мою сторону, а я отпрянула, как от пощечины. — Ну как, Катерина Теркина, плохая я актриса, а? Ты же вся такая умная, как же ты меня, «бездарную и слабую актрисульку погорелого театра» не раскусила, а?! А знаешь, почему он поверил мне?! Да потому что ты всегда была рядом! И ты знала, что я изменяю ему! Что сплю с антрепренером! И с главнюком сплю! И с ним, — перекинула рывком жест на фургон с лейблом «Реплика», — я тоже сплю! Только ты ничего! — помотала она ладошкой перед своим лицом. — Ничего не видел, кроме своих пунктиков! А она, — снова прилетел в меня палец, — видела! Знала! И ничего тебе не сказала! И я спокойно играла роль беременной жены, пока ты не ел, не спал, не мог видеть меня! Но даже тогда ты не бросил меня, а решил все наладить! И трахнул! — взвизгнула она, почти сорвав голос, и швырнув зажигалку в Диму так, что сама едва не ринулась за ней, а он отступил в жар за спиной, заставив отступить и меня. Но Сабина его словно не чувствовала… Или загоняла нас туда, обнажая не только свою, но и наши души, оставляя нас беззащитными перед правдой, которую мы не признавали, но заслужили. — Изнасиловал меня и когда не смог кончить, побежал к ней! — Она вдруг замолчала, дыша тяжело, словно долго и быстро бежала. А потом бросила зло и снисходительно: — Да пошли вы оба! Ты, дорогой муженек, просрал свою жизнь! Ее жизнь тоже просрал! — тяжело посмотрела на меня, будто раскаленным железом выжигала постыдное клеймо. — И мужа ее жизнь — тоже ты просрал! — говорила ему, а сжигала меня. — А ты, бесхребетное существо, бросила единственного нормального среди вас человека и дала этому амебе! И тебе плевать было, что есть я — его жена. Чем же ты лучше, Катерина Теркина? Такая же шлюха! Как и ты, Димочка! Но свою жизнь я тебе просрать не дам! — вдруг успокоилась она и уже не визжала, не швырялась жестами. Только это уже и не было нужно. Теперь жар, лизавший наши тела и накаливший одежду, давал прочувствовать, что творилось в ее душе. — Да, я шлюха! Но я хотя бы что-то делала для себя! И никогда не врала себя! А ты… и ты… Да пошли вы!