* * *

О поэзии: «Я люблю приглушенную дробь александрийского стиха». Нессим.

* * *

Клеа и ее старик отец, она его обожает. Седовласый, прямой, в глазах — привычное сострадание к порожденной им юной незамужней богине. Раз в год, на новогоднем балу в «Сесилы», они танцуют — стройная, блестящая пара. Он вальсирует как заводной жиголо.

* * *

Любовь Помбаля и Свевы: возникла из-за пустяка, она оставила ему, так сказать, «записку», приведшую его в полный восторг. Когда он проснулся, ее уже не было, но она затянула ему вокруг головки члена его же собственный галстук изысканным узлом. Послание сие столь поразило его, что он тут же оделся и побежал разыскивать ее — чтобы предложить ей выйти за него замуж. Из чистого восхищения ее чувством юмора.

* * *

Самая трогательная ипостась Помбаля — Владелец Авто. У него старенькая малолитражка, и он ее обожает. Помню, как он терпеливо тер ее тряпочкой ночью, при луне.

* * *

Жюстин: «Всегда поражалась силе собственных чувств — выдираю из книги суть, как мякиш пальцами из буханки».

* * *

Закоулки: улица с пассажем, тенты, безделушки из серебра и голуби на продажу. Персуорден споткнулся о корзину, и по улице покатились яблоки.

* * *

Записка на уголке газеты. Потом закрытый кэб, теплые тела, ночь, сильный запах жасмина.

* * *

На базаре перевернулась корзина с перепелками. Птицы не пытаются спастись, но разбредаются медленно, как пролитый мед. Легко переловили.

* * *

Открытка от Бальтазара: «От души повеселились у Скоби на похоронах. Он сам получил бы массу удовольствия. Карманы его были полны любовных писем к Хасану, его адъютанту. Вся банда ударилась в слезы над отверстой могилой — черные гориллы с разбойничьими рожами рыдали, как малые дети. Вполне александрийское проявление привязанности. Понятное дело, могила оказалась слишком мала для гроба. У могильщиков как раз случился обеденный перерыв, и в дело вступила сборная команда Полицейских Сил. Обычный бардак. Гроб завалился набок, и наш старый друг едва не выкатился из него. Общий крик. Падре был вне себя. Британский консул едва не умер со стыда. Но там была вся Александрия, и никто не ушел разочарованным».

* * *

Помбаль, с достоинством вышагивающий по рю Фуад, пьяный в дым в десять часов утра, облаченный в вечерний костюм, плащ и шапокляк, — но через всю манишку у него надпись губной помадой: «Torche-cul des Républicans».[62]

* * *

(Музей.)

Александр с рогами Аммона на голове (Нессимово безумие). Идентифицировал себя с А. из-за рогов?

* * *

Жюстин грустно размышляет у статуи Береники, скорбящей по маленькой дочери, которую жрецы уже успели обожествить: «Интересно, это утолило ее боль? Или сделало ее постоянной?»

* * *

На могильном камне — Аполлодор, протягивающий ребенку игрушку. «Может, вышибить слезу» (Персуорден). «Все они умерли. И ничего взамен».

* * *

Аурелия, молящая Пестезухос, крокодилью богиню… Наруз.

* * *

Львица держит Золотой цветок…

* * *

Ушебти… маленькие рабы, они должны работать на умерших в загробном мире.

* * *

Как-то так вышло, что даже смерть оказалась не властна над нашей памятью о Скоби. Еще задолго до его кончины я уже представлял себе его в раю — мягкие, телесного цвета клубни ямса, как ляжки свежесваренных младенцев; над Тобаго спускается ночь, темно-синим, плавно дышащим пятном, мягче перьев попугая. Подбитые золотой фольгой бумажные фламинго взлетают ввысь и снова падают навстречу острому, багровому, как кровоподтек, частоколу водного бамбука. У него собственная тростниковая хижина с камышовым ложем, у которого неизменно стоит достопочтенный поставец из прежней жизни. Однажды Клеа спросила его: «А ты не тоскуешь по морю, а, Скоби?» — и старик ответил ей просто, ни на секунду не задумавшись: «В море я выхожу каждую ночь, каждую ночь».

* * *

Я переписал и дал ей два перевода из Кавафиса, и они ей понравились, хотя точными их никак не назовешь. Теперь есть Кавафис канонический, в тонких умных переводах Маврокордато, и в каком-то смысле с этих пор он свободен — прочие поэты могут экспериментировать с ним; я пытался скорее переложить его, чем перевести, — насколько успешно, не мне судить.

Сказал ты: «Еду в край чужой, найду другое море

и город новый отыщу, прекраснее, чем мой,

где в замыслах конец сквозит, как приговор немой,

а сердце остывает, как в могиле.

Доколе разум мой дремать останется в бессилье?

Куда ни брошу взгляд — руины без числа:

то жизнь моя лежит, разрушена дотла,

ее сгубил, потратил я с судьбой в напрасном споре».

«Нет, не ищи других земель, неведомого моря:

твой Город за тобой пойдет. И будешь ты смотреть

на те же самые дома, и медленно стареть

на тех же самых улицах, что прежде,

и тот же Город находить. В другой — оставь надежду —

нет ни дорог тебе, ни корабля.

Не уголок один потерян — вся земля,

коль жизнь свою потратил ты, с судьбой напрасно споря».[63]

Когда внезапно в час глубокий ночи

услышишь за окном оркестр незримый

(божественную музыку и голоса), —

судьбу, которая к тебе переменилась,

дела, которые не удались, мечты,

которые обманом обернулись,

оплакивать не вздумай понапрасну.

Давно готовый ко всему, отважный,

прощайся с Александрией, она уходит.

И главное — не обманись, не убеди

себя, что это сон, ошибка слуха,

к пустым надеждам зря не снисходи.

Давно готовый ко всему, отважный,

ты, удостоившийся Города такого,

к окну уверенно и твердо подойди

и вслушайся с волнением, однако

без жалоб и без мелочных обид

в волшебную мелодию оркестра,

внемли и наслаждайся каждым звуком,

прощаясь с Александрией, которую теряешь.[64]