Ответом мне служит хмыканье. Но дело двигается с мертвой точки: визажистка, словно по какому-то условному сигналу, бросается поправлять мальчикам попорченный макияж. Протасов бросает на меня злобный взгляд, но тем не менее идет к камере – он уже установил ее на первую точку, по своему разумению. Он весьма крут, и я в общем согласен с его точкой – я подхожу к нему и говорю тихонько:

– Игорь, с меня причитается. Ты чего предпочитаешь – вискарь?

Фотограф смотрит на меня искоса:

– Пошел ты к черту, Потоцкий. У меня ж язва… – Он, однако, ухмыляется. Льщу себя надеждой, что где-то в глубине своей пропитой души он испытывает ко мне симпатию. – Вискарь, конечно, что за вопрос? Ладно, иди, одевай своих парней…

Следующие четыре часа я провожу в аду. Арт-директора, конечно, задействованы в планировании съемок, на уровне концепции, так сказать. Но придумывать каждый образ из восьмиполосной съемки – это не моя работа. Одеть моделей красиво и с воображением я могу, но это только половина дела. Стилист модной съемки обязан еще следить за тем, сколько в каждом кадре вещей от той или иной марки, – мы же должны не просто ублажать рекламодателей, но и соблюдать между ними баланс. Нельзя, чтобы в кадре было одинаковое количество вещей от людей, которые покупают, допустим, пять разворотов в год, – и от тех, кто регулярно покупает козырное рекламное место, четвертую обложку. Олежка такие вещи делает на автомате – он все это держит в голове. А мне это неведомо, только в теории.

Короче, про баланс рекламодателей мне приходится забыть. Я не Господь Бог – сделаю, что смогу. Потом будем разбираться, сейчас главное – все отснять.

И мы снимаем. Мы бесконечно красим и переодеваем мальчиков, мальчики капризничают, не желая надевать те или иные дизайнерские портки, я их уговариваю, Лиля поит их кофе, Игорь Протасов ржет над нами и переставляет свет. В общем, нормальная модная съемка. Хорошо, что Олег привез вещи – и хорошие вещи.

Где, черт возьми, Олег? Что с ним случилось?

Время от времени я бросаю взгляд на Лилю – она продолжает ему названивать. Судя по выражению ее лица, безрезультатно.

Наконец – по моим ощущениям, несколько столетий спустя – мы заканчиваем. Просто потому, что вещи кончились. Мы сделали кучу кадров – более чем достаточно. И я, как ни странно, даже доволен: по крайней мере тут я знаю, какой будет результат, и съемку делал точно такую, как «вижу» на странице. Интересно все-таки иногда сделать часть журнального продукта своими руками, без посредников.

Я устал как собака. Я обпился кофе, и я страшно хочу курить. И есть тоже очень хочу. Но сначала мне необходимо отлить – как я сейчас понимаю, я с самого утра, как приехал, вообще не выходил из этого чертова «Пасифика». Я обращаюсь к Лиле, снова прижимающей к уху телефонную трубку:

– Сейчас вернусь и помогу тебе все собрать. Ты все ему звонишь?

Она молча кивает, и на лице ее снова отражаются вышеупомянутые презрение и гомофобия.

Я выхожу в коридор и некоторое время бреду по нему в поисках сортира. По-моему, счет идет на километры. Мне кажется, что я заблудился, как Семен Фарада в фильме «Чародеи». Не может быть, чтобы это очень полезное, даже, я бы сказал, необходимое в человеческом быту заведение в общественном месте было запрятано в такую даль. Наверное, я пропустил поворот. Или, может быть, их тут все-таки несколько, и, как и положено неудачнику, я пошел в самый дальний?

Наконец удача мне улыбается – я вижу дверь с красноречивыми буквами «м» и «ж», написанными через дробь. Дверь какая-то унылая и перемазанная известкой: в здании до сих пор кое-где идут строительные работы. Наверное, я и правда заблудился и нашел служебный туалет вместо общественного. Ну и фиг с ним – спасибо, что этот нашел.

Я толкаю дверь. Она поддается не сразу – как будто с той стороны ее что-то держит. Я толкаю сильнее и одновременно слышу с другой стороны двери неожиданный звук – звонок мобильного телефона. Черт, там занято, что ли, и человеку звонят? Повезло ему – говорят, когда тебе звонят в сортир, это к деньгам.

Человек внутри туалета не берет трубку, и телефон продолжает звонить. Я невольно вслушиваюсь и понимаю, что звонок – песня «I will survive», которая почему-то считается гимном педерастического сообщества. Я знаю, впрочем, только одного человека, у которого эта песня установлена на телефон в качестве звонка.

Это Олег Шавырин.

Забыв о деликатности, я толкаю дверь изо всей силы. Тяжелый предмет на другой стороне поддается и падает на пол с глухим стуком. Дверь распахивается.

Олежка лежит на бетонном полу в какой-то странной, неестественной позе. А какой еще быть позе, если тебя только что дверью сшибли?

Он совершенно белый – белее моих вампиров. Его голубые глаза широко раскрыты. У него какое-то растерянное лицо. Господи, он ведь такой еще молоденький мальчик…

На горле у него рана – огромная… Словно кто-то пытался ему голову отрезать.

На виске, у самой кромки красно-черных, как у Марины, волос какое-то смазанное бурое пятно. Это запекшаяся кровь.

Его одежда тоже вся в крови. Но на полу крови нет.

Песенка в телефоне мертвеца продолжает уверять меня, что ее лирическая героиня «выживет и не сломается». Это Лиля продолжает ему звонить – мол, куда ты, Олежка, подевался, так тебя и эдак?

У меня перед глазами все плывет – и белое лицо, и пустые глаза, и темные волосы, и кровавая полоса на шее. Колени мои подкашиваются, и тошнота, которая подстерегала меня с самого утра, наконец побеждает.

Я стою один в пустом бетонном коридоре, согнувшись пополам, и меня выворачивает. Черт, я думал, такое только в детективных фильмах бывает с людьми, нашедшими труп. Но вот нате – пожалуйста. Все взаправду.

А телефон все звонит: I will survive… I will survive… I will survive…

Мне редко приходится ощущать себя попавшей в западню: в конце концов, я практически всесильное существо, и меня не так-то легко застать врасплох. Но сейчас вынуждена признать – я в безвыходной ситуации.

Летний день. Четыре часа пополудни. На небе сияет солнце. И все московские улицы плотно забиты машинами. Пробки такие, что нечего и пытаться сквозь них прорваться: проще пойти пешком, и все нормальные люди сегодня так и делают. Но я-то не нормальный человек. Я не могу идти пешком по залитой солнцем, заполоненной толпой улице. Я не могу долго идти по солнцу, потому что сгорю. И не могу закутаться с ног до головы в одежду, обмотав лицо шарфом, – во-первых, зрелище было бы странное, во-вторых, у меня все равно нет шарфа. Господи, шутили же мы в свое время с Ванессой, что нам бы надо постоянно носить в сумочке чадру – как раз на такой случай. Но ни одна из нас этим, увы, не озаботилась. В моем нынешнем положении я могла бы пройти нормальным шагом по теневой стороне улицы и пробежать по солнцу, но не могу сделать этого в толпе: кто-то обязательно заметит мою скорость…