* * *

…То, что знаем мы, бывшие там, не знает никто, разве только наши начальники, чьи приказы мы выполняли. Теперь они молчат. Молчат о том, как нас учили убивать и «шмонать» убитых. Молчат о том, как уже перехваченный караван делился между вертолётчиками и начальством. Как каждый труп душмана (так мы тогда их называли) минируется, чтобы тот, кто придёт хоронить (старик, женщина, ребёнок), тоже нашёл свою смерть рядом с близким, на своей родной земле. И о многом другом они молчат.

Мне довелось служить в воздушно-десантном батальоне специального назначения. У нас была узкая специальность – караваны, караваны и ещё раз караваны. В большинстве своём караваны шли не с оружием, а с товарами и наркотиками, чаще всего ночью. Наша группа – двадцать четыре человека, а их иногда за сотню переваливает. Где уж думать, кто там мирный караванщик, торговец, закупивший в Пакистане товар и мечтающий его выгодно продать, кто переодетый душман. Я каждый бой помню, каждого «своего» убитого помню – и старика, и взрослого мужчину, и мальчишку, корчащегося в предсмертной агонии… и того в белой чалме, с исступлённым воплем «Аллах акбар» спрыгнувшего с пятиметровой скалы, перед этим смертельно ранившего моего друга… На моей тельняшке остались его кишки, а на прикладе моего АКМСа его мозги… По полгруппы нашей оставляли мы на скалах… Не всех имели возможность вытащить из расщелин… Их находили только дикие звери… А мы сочиняли их родителям якобы совершенные ими «подвиги». Это восемьдесят четвёртый год…

Да, нас нужно судить за содеянное, но вместе с пославшими нас туда, заставившими с именем Родины и согласно присяге выполнять работу, за которую в сорок пятом судили всем миром фашизм… (Без подписи)

* * *

…Но вот проходят годы, и вдруг выясняется, что людям, всему человеческому сообществу мало того, что им оставляет история. Та история, к которой мы привыкли, где именно есть имена, даты, события, где есть факты и их оценка, но где не остаётся места для человека. Для того самого конкретного человека, который был не просто участником этих событий, некой статистической единицей, а представлял из себя определённую личность, был наполнен эмоциями и впечатлениями, историей, как правило, не фиксируемыми…

Я не помню, когда вышла книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» – лет пятнадцать прошло уже, наверное, но я и сейчас зримо представляю потрясший меня эпизод. На марше женский батальон, жара, пыль, а в пыли то здесь, то там пятна крови – для женского организма нет перерывов даже на войне.

Какой историк оставит нам такой факт? И сколько рассказчиков должен пропустить через себя писатель, чтобы выудить его из несметного числа фактов, впечатлений?

Или ещё. После маршевого броска женский батальон оказывается на берегу реки. Возможность обмыться – одно из счастливых мгновений для женщин на войне. Весь батальон бросается в воду, но тут неожиданно появляются немецкие самолёты… Никто из женщин не вылез из воды, не бросился прятаться за деревьями… То, что было бы абсолютно нормальным для мужчин. После бомбёжки – десятки раненых и убитых девушек. Для них быть чистой, красивой, чувство стыда из-за неудобств мужского быта войны оказались сильнее страха смерти.

И мне этот факт рассказывает больше о психологии женщин на войне, чем целый исторический военный том.

…И как бы близко от нас ни были события – афганской войны, чернобыльской трагедии, московских путчей, таджикских погромов, – но вдруг выясняется, что все они уже стали достоянием истории, и уже новые катаклизмы приходят им на смену, и к ним, новым, уже приковано внимание общества. И уходят свидетельства, потому что человеческая память, оберегая нас, старается затушевать те эмоции и воспоминания, которые мешают человеку жить, лишают его сна и покоя. А потом уходят и сами свидетели…

Ах, как не хочется многим «удельным князьям» канувшего в Лету режима признать, что и над ними есть суд – и суд людей, и суд истории! Ах, как не хочется им верить, что наступили времена, когда любой «щелкопёр и бумагомаратель» может позволить себе поднять руку на «светлое прошлое», «очернить и унизить» его, подвергнуть сомнению «великие идеалы»! Ах, как мешают им книги, наполненные показаниями последних свидетелей!

Можно дезавуировать генерала КГБ Олега Калугина: генералами КГБ просто так не становятся. Но невозможно дезавуировать показания сотен простых смертных – «афганцев», чернобыльцев, жертв межэтнических конфликтов, беженцев из «горячих точек»… Зато можно «прижучить», «поставить на место», «заткнуть рот» журналисту, писателю, психологу, собравшему эти свидетельские показания…

Нам, конечно, не привыкать. Судили уже Синявского с Даниэлем, подвергали анафеме Бориса Пастернака, смешивали с грязью Солженицына и Дудинцева…

Ну, замолчит и Светлана Алексиевич. Ну, перестанут появляться свидетельства жертв нашего преступного века. А что же останется нашим потомкам? Слащавое сюсюканье любителей победных реляций? Барабанный бой вперемежку с бравурными маршами? Так ведь это уже все было. Через это мы уже прошли… (Я. Басин, врач. Газета «Добрый вечер», 1 декабря 1993 г.)

* * *

С этими словами я хотел выступить в суде. Я причислял себя к тем, кто не принял книгу Светланы Алексиевич «Цинковые мальчики». На суде я должен был стать защитником Тараса Кецмура…

Исповедь бывшего врага – так можно теперь это назвать…

Я внимательно слушал все, что два дня говорилось в зале суда, в кулуарах, и подумал, что мы совершаем святотатство. За что мы терзаем друг друга? Во имя Бога? Нет! Мы разрываем его сердце. Во имя страны? Она там не воевала…

В сконцентрированном виде Светлана Алексиевич описала афганскую «чернуху», и любой матери невозможно поверить, что на подобное был способен её сын. Но я скажу больше: описанное в книге лишь цветочки по сравнению с тем, что бывает на войне, и каждый, кто действительно воевал в Афганистане, положа руку на сердце сможет подтвердить это. Сейчас мы находимся перед жестокой реальностью: ведь мёртвые сраму не имут, и, если этот срам был на самом деле, его должны принять на себя живые. Но живые – это мы! И тогда оказывается, что мы были крайними на войне, то есть кто выполнял приказы, оказываются крайними теперь, когда приходится отвечать за все последствия войны! Поэтому было бы справедливее, если бы книга такой силы и таланта появилась не о мальчиках, а о маршалах и кабинетных начальниках, посылавших ребят на войну.

Я спрашиваю себя: должна ли была Светлана Алексиевич написать об ужасах войны?! Да! А должна ли мать вступиться за своего сына? Да! И должны ли «афганцы» вступиться за своих товарищей? И опять – да!

Конечно, солдат всегда грешен, на любой войне. Но на Страшном суде Господь первым простит солдата…

Правовой выход из этого конфликта найдёт суд. Но должен быть и человеческий выход, который заключается в том, что: матери всегда правы в любви к сыновьям; писатели правы, когда говорят правду; солдаты правы, когда живые защищают мёртвых.

Вот что столкнулось на самом деле на этом гражданском процессе.