В первый раз это произошло во время поездки с родителями в Галисию. Мы бродили по улицам, ходили на набережную, и вдруг в какой-то момент я понял, что мне знакомы эти места, хоть я никогда в них не бывал. Более того, знал, что не только останавливался тут не раз, а жил. Странное ощущение…

– Мне оно знакомо, – вдруг сказала Анна.

Он посмотрел на нее, и она неожиданно смутилась, что перебила его. Качнула головой так, что прядь, выбившись из косы, упала ей на лицо. Сальвадор с трудом подавил желание прикоснуться к ее коже, убрать с лица прядь. Анна сама завела ее за ухо.

– Я почувствовал, как под моими ногами качается земля, будто она внезапно превратилась в дощатый пол лодки, раскачивающейся на волнах. Ощутил, как в ладони мне врезается сеть, которой я вытаскивал рыбу. И подумал, что вон за тем поворотом находится бар, куда я продавал утренний улов. Когда же за тем поворотом действительно оказался бар, который я узнал, у меня случилось потрясение.

Во второй раз подобное произошло во время поездки на конкурс в Сеговию, когда я уже был подростком. Накануне выступления ходил вместе с группой таких же, как и я, конкурсантов по улицам, знакомясь с городом. И вдруг, проходя мимо здания университета, понял, что бывал в нем, ходил туда каждый день и, кажется, знал изнутри каждый коридор, каждую лестницу, так, словно бродил по ним ежедневно на протяжении многих лет, и даже с закрытыми глазами смог бы найти аудиторию, в которой читал студентам лекции. Кажется, моей специализацией были естественные науки. Химия… Да, химия! Я закрыл глаза, продолжая идти в толпе таких же, как я, юношей и девушек по улице города, но на самом деле в тот момент поднимался по лестнице в лабораторию, открывал ключом высокую белую дверь. Все там было мне знакомо: кафедра с высокой ступенью, за которую я однажды зацепился и чуть не разбил колбу с серной кислотой. Колба не была закрыта пробкой, и несколько капель, выплеснувшись, попали мне на халат, а также на штанину новых брюк из серой шерсти, оставив мелкие дыры. Прямой стол, напоминающий огромный ящик, сверху покрытый белой плиткой. Такие же столы, только поменьше, с похожими столешницами стояли в два ряда в аудитории. Я даже увидел студентов, которые, склонив головы, делали записи в тетрадях после проведенного эксперимента. А потом увидел себя уже на центральной площади, также в окружении студентов. На мне, как и на них, была старинная одежда, но время было прежнее. В руках у нас были инструменты, мы играли и пели. Туна, студенческая туна… Откуда-то из памяти появилось это слово, хоть я его тогда не знал.

Моя группа скрылась за углом, и я, очнувшись от видения, бросился догонять своих коллег, но по ошибке свернул в другой переулок. И вдруг там на меня накатил такой ужас, какого я не испытывал еще ни разу в жизни. Я ясно почувствовал, что за мной кто-то идет, оглянулся, но за спиной увидел лишь площадь. И все же это ощущение опасности было таким сильным, что я на мгновение растерялся, не зная, что сделать: бежать ли вперед или позвать на помощь. И в это время услышал, что меня зовут по имени. Сопровождающий группы нашел меня в том переулке, и, видимо, его напугал мой вид, потому что меня спросили, хорошо ли я себя чувствую. Я кивнул, но ощущение, что мне нельзя быть в том городе, что со мной что-то случится, если я останусь, лишь крепло и выросло до такой степени, что я провел ночь без сна, пугаясь каждого шороха. А на следующий день с треском провалил конкурс.

Позже, когда стал взрослее, я сделал некоторые запросы и выяснил, что эти люди на самом деле существовали. Я записал их истории так, как их увидел, запомнил, узнал, представил. Позже к ним добавилась история слепого музыканта.

– Невероятно, – сказала Анна и качнула головой. Но произнесла это так не потому, что не верила, а потому, что была удивлена и заинтересована. Приободренный ее реакцией, Сальвадор продолжил:

– Невероятно, да. Но это еще не все. Эти истории – лишь короткие фрагменты той, в которой я живу уже много-много лет.

В первый раз это случилось во время болезни. От усталости ли, от неутомимой ли погони за победой я тяжело заболел. И в одну из ночей, когда лежал с высоченной температурой, в полубреду, увидел себя в другой эпохе. Я был бродячим музыкантом, у меня была другая внешность, но это был я. Сон ли мне приснился, видение ли, порожденное горячкой, посетило – не знаю. Но очнулся я с четким ощущением, будто видел себя в другой эпохе. Может, со временем я бы забыл о том случае, но с тех пор меня стали нередко посещать подобные видения. Иногда это были просто мысли: я задумывался, и мне на ум приходила какая-нибудь новая подробность из «той» жизни. Я настолько стал соотносить себя с тем музыкантом, что иногда забывался, в каком времени живу. «Та» жизнь будто стала заменять мне настоящую. История врастала в меня, пускала новые ростки, текла по моим венам вместе с кровью, билась вместе с сердцем. И я больше понимал себя, понял наконец-то, что имели в виду те, кто говорил, что в моей музыке нет души. И наконец-то осознал, что в моем исполнении действительно есть техника, но нет эмоций – тех, которые бы находили отклик в душах слушателей. Моя музыка просто не касалась сердец, скользила по поверхности, но не проникала в них.

– Что это за история, Сальвадор? – спросила девушка, потому что он сделал долгую паузу. Никому он не открывал этой истории, она была первой, кому стал рассказывать ее. Он еще чувствовал исходящее от Анны беспокойство, которое она переживала в его обществе, но все же она заметно расслабилась: расцепила сжатые в напряженный замок пальцы, опустила поднятые плечи, смотрела ему в лицо так просто, будто ее не смущал его прямой взгляд. И он продолжил рассказ – так, будто не пересказывал старую историю, а рисовал ее в образах и эмоциях, не столько позволяя девушке соприкоснуться с ней, сколько погружая Анну в нее. Он будто взял девушку за руку и повел по дорогам, по которым когда-то ходил вместе с Долорес, проживал снова, но уже не в одиночестве, а вместе с Анной, захлестывающие его чувства, воскресающие сейчас с новой остротой. Он рассказывал ей о Долорес, о том, как впервые увидел ее – прекрасную танцовщицу, перевернувшую его мир, и, описывая ее порхающие в танце руки, невольно перевел взгляд на кисти сидевшей перед ним девушки. Длинные тонкие пальцы с аккуратным маникюром, хрупкие запястья, трогательно просвечивающие сквозь светлую кожу голубоватые вены. Его вдруг прожгло мыслью, что он никогда не рассматривал руки Долорес вот так, как сейчас, когда они находились в покое. Он наблюдал их в движении, его завораживал поворот ее кистей, и, целуя ее ладони, он всегда закрывал глаза, возвращая в памяти их танец. Но никогда, никогда не рассматривал ее руки, медленно целуя взглядом каждый миллиметр кожи, задерживаясь подолгу на каждом округлом ноготке, прикасаясь не губами, а взглядом к подушечкам ее пальцев, путешествуя по линиям ее ладоней.

Девушку будто смутил его взгляд, скользящий по ее рукам, а может, она просто, переживая историю Долорес, приподняла одну руку. На какое-то мгновение, затмившее его разум, Сальвадору показалось, что сейчас он увидит знакомый поворот кисти. Но Анна просто поставила руку на локоть и опустила на кулак подбородок, явив его взору маленькую родинку возле выступающей косточки запястья. И эта маленькая родинка свела его с ума не меньше, чем когда-то сводили с ума повороты кистей Долорес.