На поляну вывалился огромный темно-бурый кабан. На хребте зверя сидела рысь и грызла ему затылок. На какой-то миг рысь подняла окровавленную морду и, ощерясь, посмотрела на людей.

Кабан остановился, мотнул головой и ринулся к высокой куче сухого валежника.

Ратники едва успели разбежаться. Кабан ничего не видел и не слышал.

Не сбавляя ходу, зверь сунул морду в хворост. С треском раздвигая толстые ветви, он, как таран, протискивался вперед. Через мгновение кабан выскочил по другую сторону валежника. Рыси на нем не было.

— Одно спасение ему было — кошку сбросить, — хмуро сказал Лютовер, когда люди снова собрались у котла.

Вершины деревьев осветились заревом, словно пожаром, на кустах заалели красные пятна. Закутанное в кровавые пеленки, из-за леса выползло солнце.

Ратники сели на лошадей и тронулись в путь. Они задевали шишаками ветки деревьев, и роса обрушивалась на них дождем.

Можайская дорога пошла холмами, перебитыми островками белоствольного леса. Отъехав порядком от сухой осины, Роман Голица вдруг остановил коня — ему почудилась человеческая речь и слабое позвякивание железа.

Настойчиво стучал по сосне красноголовый дятел: кусочки коры с шорохом осыпались на землю. Со слабым стуком упала сосновая шишка. Тихо журчал невидимый ручеек. Пронзительно вскрикнула болотная птица.

«Померещилось», — подумал боярин и тронул лошадь.

Впереди виднелся болотистый овражек, заросший по краям ракитником. Всадники почувствовали зловонное дыхание гниющих водорослей. Клочья утреннего тумана еще стелились по низине.

Конь Романа Голицы, поравнявшись с овражком, сметил опасность и стал прядать ушами. Но было поздно: из-за кустов с гиканьем вылетели татары в чешуйчатых латах из кожаных пластинок.

Ратники вынули из ножен мечи, и древний воинский клич русских разнесся по лесу. Силы оказались неравные, врагов было вдвое больше.

Боярин Голица, отмахнув удар, приподнялся в стременах и разрубил до седла наседавшего на него татарина.

А Василь Корень, взяв палицу в руки, крикнув: «Эх, мать честная богородица!»— и пошел вихрить врагов. И Лютовер, бившийся рядом, успел позвонить острым мечом о вражеский шлем. Хорошо бились Дмитрий Самород и полоцкие воины.

Татары кричали и ярились всё больше и больше.

— Эй, боярин Голица! — крикнул Василий Корень, ворочая над головой палицей. — Скачи на Москву, к великому князю, а мы задержим татар.

Под кольчугой Голицы хранилась Ягайлова грамота к московскому князю, и было досадно погибнуть под самой Москвой, не закончив посольства. Но боярин не хотел бросить в беде товарищей.

Стремянный Лютовер изловчился и срубил голову напавшего на него вражеского воина. Татары опять закричали. Убитый был в мурзавецком шлеме и в золоченых доспехах.

Чуть слышно прошелестел в воздухе волосяной аркан. Петля затянулась на плечах Лютовера. В то же мгновение медно-рыжий татарин рванул коня в сторону. Лютовер вылетел из седла и поволокся через кусты вслед за всадником.

Дважды раздался пронзительный свист. Татарские воины мгновенно прекратили бой и скрылись в кустах, прихватив с собой тело обезглавленного мурзы. Ратники, пришпорив коней, бросились выручать попавшего в беду Лютовера.

Но татары вместе с пленным словно сквозь землю провалились.

* * *

Боярин Лютовер очнулся на чужой лошади, накрепко прикрученный к седлу сыромятными ремнями. Татарский отряд переправлялся через какую-то реку. Лошади шли вплавь, и ноги Лютовера оказались в холодной воде. Сколько прошло времени после боя, Лютовер не знал.

Татары, в шапках с выгнутыми краями и коротких кафтанах из коричневой шерсти, о чем-то переговаривались на своем языке, цокали языками. За рекой виднелась широкая ровная степь. Травы высокие, по грудь лошади.

Татары, как волки, без устали скакали по степным просторам. Пряные душные запахи кружили боярину голову.

Лютовер помнил ночевки под открытым небом, помнил, как его кормили сухим мясом, сыром, пропахшим конским потом. А пить давали прокисший кумыс…

И еще день скакали воины.

Зашло солнце, когда татары привезли боярина в большое становище. Сняв его с седла, поставили со связанными руками у шатра из белого войлока с красной покрышкой. Это был походный ханский шатер.

Неподалеку несколько татарских воинов в серых войлочных колпаках сидели кружком у костра, поджав ноги. Запрокинув голову и закрыв глаза, двое татар натужно дули в тонкие деревянные дудки. Грустные протяжные звуки разносились далеко в вечерней тишине. Им вторили переливчатые горловые трели.

И справа и слева горели костры и виднелись палатки. У ханского шатра в медном котле варили рис с бараниной и чесноком. Лютовер увидел странных больших животных с длинной шеей. А высоких деревьев не было ни одного. Крупные капли влаги, осевшие на ворсистый палаточный войлок, сверкали алмазами от пламени костров.

Лютовер шевельнулся. Верблюд пожевал губами и злобно плюнул, обдав его зеленой вонючей отрыжкой.

— Гадина, гадина! — сказал Лютовер, стараясь вытереть лицо о шатровый войлок.

Наконец, приподняв завесу шатра, показался меднорожий воин, заарканивший Лютовера.

— Иди, великий из великих хан Тохтамыш хочет говорить с тобой.

Лютовер, пригнувшись, вошел в ханский шатер. Он не чувствовал страха, хоть, и видел себя рядом со смертью.

Хан Тохтамыш сидел на цветной кошме и грел руки над жаровней. На нем топорщился шелковый халат, низко перепоясанный ремнем. На бритой голове напялен парчовый колпак, отороченный куньим мехом. Похожие на рога полумесяца, свисали скучные усы. Рядом, под рукой, лежали доспехи — шлем, меч и колчан с золочеными стрелами.

Чуть отступая, толпились безоружные мурзы и стоял слуга с кожаным мешком кумыса и с чашей в руках. Над головой Тохтамыша, под самым верхом кибитки, висела просторная клетка с молодыми орлятами.

Горели желтым светом масляные лампы.

Переводчик из русских пленных, почтительно выгнув шею, держал в руках пергамент.

— Ты вез это письмо? — Хан повернул голову к Лютоверу, и стремянный увидел лицо жестокое и властное.

— Да, великий хан, — ответил стремянный, взглянув на пергамент.

— Развязать его, — приказал Тохтамыш и снова стал смотреть на раскаленные угли и греть руки.

Молчание длилось долго. Хан выпил чашу кумыса.

— Ты храбрый воин, — вновь раздался хриплый голос хана. — Шрамы на лице говорят, что ты не укрываешься от врагов. Твой князь знал, кого послать с письмом… Но неладно задумал твой князь на дочери Дмитрия жениться. Если княжну Софию в жены возьмет, буду московскому князю против Литвы помогать. Худо будет. И Смоленск, и Киев, весь русский улус у Литвы отберу и московскому князю отдам. Слышишь, что говорю?