Среди беженцев есть и богатеи. Это знаменитые сараевские рэкетиры – страх и трепет торговой Европы, известные тем, что никогда не занимались своим ремеслом в Сараево, где они отдыхали после рискованных экспедиций и тратили награбленные деньги. Они ездят на дорогих машинах, носят драгоценные часы на запястьях и толстые золотые цепи на шеях, одежду самых знаменитых модных домов мира, но все равно заметно, что им чего-то недостает в заслуженном благосостоянии. Ремесло их, разумеется, процветает, как и прежде, но некому больше продемонстрировать плоды своих успехов, потому что потеряно гнездо, из которого они улетали завоевывать Европу и в которое возвращались, чтобы отдохнуть от опасностей жизни и постоянного риска.

И только когда пароход «Неарода» отвалил от пристани и принялся резать носом вспененные гребешки волн, я заметил, что на палубе нет ни одной женщины. В порту их было много.

Старухи в черном, с узлами и оплетенными бутылями вина и оливкового масла сновали мимо откормленных северянок с вызывающе обнаженными грудями и загорелых нимфеток с гибкими голыми руками.

Не увидел я никого и на пустынных песчаных берегах под горами и крутыми скалами, когда мы вошли в воды православия, что начинаются в двух милях от портового городишки, сразу за каменной грядой, отделяющей светское от святого.

Часто в своей жизни мне доводилось бывать в чисто мужских местах – в казармах, на фронтах, но и там обязательно встречались случайно затесавшиеся женщины – поварихи, пастушки, курьерши из штаба или медицинские сестры; ни разу не доводилось мне бывать на палубе парохода без того, чтобы там не зашуршала чья-нибудь юбка или не раздался кокетливый женский смешок. Это же был молчаливый, мужской корабль, полный монахов, батраков и паломников. Монахи были в разных рясах и камилавках, от сизых, цвета голубиного пера, до темно-синих, почти черных. Некоторые походили на библейских пастырей в пропыленных и рваных одеждах. В руках у других были длинные суковатые посохи, которыми обороняются от собак и змей, в то время как третьи щеголяли солнцезащитными очками «рей баи» и дорогущими, изукрашенными драгоценными камнями, крестами на грудях. Отличались они и языком, и багажом. Здесь русский мешался с греческим, армянский с болгарским и румынским. Под их ногам рядками лежали торбы из козьей шерсти, переметные сумы и чемоданы «самсонайт»… И всюду на палубе царила тишина; только изредка раздавалось вполголоса произнесенное слово, будто мы вошли в очарованные воды, святость которых может разрушить любое неверное слово. Даже туристы притихли, почувствовав себя неловко из-за слишком громкого жужжания своих кинокамер.

Мы плыли к миру без женщин. Последняя из ступивших на Святую гору в 1347 году, в Хиландар, была Елена, жена царя Душана Сильного, и именно потому, говорят, что (прячась, кстати, от чумы) привел жену в мужское святилище, этот властелин сербов и греков так и не был причислен к лику святых.

Молча мы плыли в гости к вечности.

Святая гора находится на полуострове Атос, за каменным кольцом, соскользнувшим с последнего из трех пальцев кого-то из колчеруких античных гигантов, пытавшегося дотронуться до Солнца и сунувшего страшно обожженную ладонь в Эгейское море. Испугавшись погибели мира, который пророчили Европе в тысячном году, эти суровые и пустые места населили анахореты – отшельники и постники, чтобы молиться в покое и быть ради спасения как можно ближе к Богу. Объявленного конца света в последний год первого миллениума не случилось, но он каждодневно свершается для тех, кто умирает и покидает этот мир навсегда. Что есть конец света, если не падение человека в бесконечное ничто, тьму и молчание? И сегодня, в 1996 году, перед концом следующего тысячелетия, вновь ширятся пророчества о конце цивилизации, который воспоследует в 2000 году. Не настало ли время помолиться на Святой горе?

В старых летописях значится, что в 845 году, во времена владычества византийской императрицы Теодоры, здесь в пятидесяти шести монастырях жило около двадцати тысяч монахов, занимавшихся иконописью. Сейчас их осталось около полутора тысяч, и только в двадцати монастырях теплится жизнь, среди которых и четвертый по величине – Хиландар, в котором возносят молитвы семнадцать монахов.

В двенадцатой статье «Типикона святого Савы» записано, что монастырь «свободен от всех здешних владетелей и не подлежит ничьей правде, ни царской, ни церковной…».

Мы плыли у самого берега под развалинами древних зданий и заброшенных орсанов – укрытий для лодок, – а на этих лодках некогда монахи отправлялись на рыбную ловлю. Куда не бросишь взгляд – ни человека, ни скотины, ни птицы.

Наконец пароход причалил у косы перед разрушенным зданием болгарского монастыря Зограф, перед которым трое босоногих и распоясанных греческих полицейских пили пиво из жестяных банок и переговаривались с кем-то по мобильному телефону.

Прибрежный монастырь, построенный в девятом веке при Льве Философе тремя монахами, Моисеем, Аароном и Иоанном, зловеще, как выцветший череп, смотрел в пучину пустыми глазницами окон. На потрескавшейся каменной крыше росла смоковница. Пароход отвалил от берега поспешнее, чем причаливал, словно опасался этого заколдованного места, где в тринадцатом веке приняли мученическую смерть от руки византийского царя Михаила Палеолога двадцать шесть монахов. Башня, единственный свидетель трагедии, укуталась в каменный плащ молчания.

Полицейские на своем горловом птичьем языке с сожалением объяснили мне, что до скита Иованица, откуда начинается дорога в Хиландар, надо идти пешком по диким пляжам, и я безропотно тронулся в путь, осознавая, что, как всякий паломник, должен заслужить право на хождение ко святым местам. Многие часы перешагивал я через камни, таща Сизифову суму, которая на припеке становилась все тяжелее, пересекал отмели (если это было возможно) и обходил прибрежные скалы, у одной из которых меня атаковала стая чаек. Они обрушились на мою непокрытую голову, подняв криками и хлопаньем крыльев неописуемый шум. Наверное, я нарушил покой на их гнездовищах. В неожиданной атаке птиц просматривалось некое тайное предупреждение: видимо, я слишком грешен для того, чтобы без искушения достичь святых мест. А может, то были души тех самых двадцати шести болгарских монахов, которые я невольно потревожил, пробираясь путем, которым кроме меня почти никто не ходил?

И вдруг, когда я уже давно распрощался с мыслью ступить на что-нибудь более удобное, нежели бесконечные округлые камни, напоминавшие абстрактную скульптуру, из-за мыса вынырнул хиландарский скит – большое обихоженное здание с террасой на первом этаже, небольшой часовней, к которой вели крутые ступени, и с запущенным орсаном, в котором колыхался катер с мощным мотором марки «ямаха». Вьющийся виноград, укрывающий тропинки, ульи и горшки с цветами посреди каменной пустыни, выдавали руку заботливого хозяина. Над колодцем была прибита табличка с надписью кириллицей: «ВОДА ТОЛЬКО ДЛЯ ПИТЬЯ НЕ ПРОЛИВАЙТЕ ЕЕ У НАС ЕЕ ОЧЕНЬ МАЛО НЕ БЕСПОКОЙТЕ НАС ПОКА МЫ С ЧАСУ ДО ЧЕТЫРЕХ ОТДЫХАЕМ».

Я попробовал открыть хоть какие-нибудь двери (даже в часовне), но все они оказались заперты. Ко мне подошли приласкаться две серые кошки, и всё. Было заметно, что кошки домашние и очень хорошо воспитанные. И тут на террасе, сразу над головой, я увидел силуэт черноризца, который спокойно смотрел в море, не обращая на меня ни малейшего внимания.