* * *

Ночью Вале стало плохо.

У нее начался жар, причем температура, судя по всему, зашкаливала за сорок, открылся сухой кашель.

— Все. Длительный привал, — подвел итог Чебриков, когда выяснилось, что неважно чувствуют себя еще и Николай с Кавардовским. Хотя последний вполне мог и симулировать из вредности. — Разбиваем лагерь и сидим тут до тех пор, пока больные не почувствуют себя лучше. Заодно попытаемся пополнить запасы продовольствия.

— Георгий, у вас там вроде бы кроме пулевых еще и дробовые заряды были? — обратился Петр Андреевич к Жорке, в чьем ведении была двустволка Владимирыча и, естественно, боеприпасы к ней.

— Д-да... Патронов у двадцати— двадцати пяти верхние пыжи помечены тройкой. Старик, помнится, объяснял, что это дробь утиная, «троечка». Я, правда, не знаю, что это означает конкретно.

— Это калибр дробин, — охотно пойснил ротмистр, заменяя пулевые патроны в потертом патронташе дробовыми. — Самый подходящий при стрельбе по уткам и прочей водоплавающей дичи. Я, знаете ли, там у себя охотой немного баловался...

— А где вы тут видели уток? — изумился Николай.

— Ну, видеть, конечно, не видел, но слышал утром кряканье. Думаю, утиный супчик нашей больной не повредит. Да и всем остальным — тоже. Грибы тут привычного вида, пиявки тоже. Почему бы не быть и уткам?

— Здесь еще патроны с ноликом есть и крестом помеченные.

— Это крупная дробь и картечь. Если попадутся гуси — сгодятся.

— Гуси? Петр Андреевич, мы что: на птичьем дворе приземлились?

Ротмистр уже невозмутимо затягивал на себе патронташ и поудобнее пристраивал за плечом неразлучный автомат.

— Птичий двор не птичий двор, а дикие гуси тут вполне могут быть. Болотное царство, господа! Следите за Кавардовским, не развязывайте его ни в коем случае, часика через два-три буду.

С этими словами Петр Андреевич исчез в камыше. Буквально через пятнадцать минут после его ухода в той стороне, куда он удалился, ударил сдвоенный выстрел.

— Палит куда-то... Может, и в самом деле подстрелит чего?

— Знаешь, Жорка, а я ничему не удивлюсь. Ротмистр наш — разносторонних талантов человек, не чета нам грешным.

— Тогда, может, нам порыбачить для разнообразия? Вдалеке еще раз гулко бабахнула берестовская двустволка...

* * *

Гусиная тушка, истекающая прозрачным жиром на импровизированном вертеле, постепенно покрывалась аппетитной золотистой корочкой, заставляя путников, пожирающих ее голодными глазами, поминутно сглатывать слюну. Не участвовал в созерцании готовящегося деликатеса один Шаляпин, до отвала нажравшийся гусиных потрохов и теперь дремлющий подальше от потрескивавших углей, не забывая поворачивать уши-локаторы на малейший шорох.

— Честно говоря, господа, большинство из добытых сегодня пернатых в охотничьей литературе мне дотоле не попадалось, не говоря уже о реалии... — Герой дня, умудрившийся настрелять за два с половиной часа больше десятка разномастных уток и двух гусей и потративший на это всего девять патронов, невозмутимо поворачивал над пышущим жаром кострищем вертел.

— А мы не отравимся? — испуганно спросила Валя, чувствовавшая себя после принятия кое-каких лекарств из ротмистровой аптечки, отвара из осиновой коры и горячего утиного супчика гораздо лучше.

— Не волнуйтесь... — механическим «големовским» голосом промолвил Чебриков и первым засмеялся. — Утки как утки... Некоторые похожи на наших чирков, одна совершенно точно кряква, селезень, но вот эти пестрые широконоски... Да и гуси странноватые: окраска словно у казарок, хотя клювы...

— Пусть ученые разбираются! — заявил Жорка, шумно сглотнув слюну. — Все равно не определим.

— Это точно. — Ротмистр пристально посмотрел на него.

Прошло еще двадцать томительных минут, пока кулинар, определив готовность гуся по каким-то только ему понятным признакам, провозгласил:

— Прошу к столу, господа!

Несколько минут над местом трапезы царил только сосредоточенный хруст и чавканье. Благородный ротмистр отвалил солидный кусок и пленнику, естественно не дождавшись от того ни малейшей благодарности.

— Не знаю, гусь это или не гусь, — вся перемазавшаяся жиром Валя, шутливо отсалютовала полуобглоданной ножкой Чебрикову, — но вкус у него... Ни в какое сравнение не идет с теми... ну этими... грызунами, — нашлась она, боясь назвать вещи своими именами, чтобы не испортить аппетит остальным. — Которыми нас...

Зловещий, ни на что не похожий вопль, завершившийся низким утробным урчанием, раздавшийся совершенно неожиданно где-то в отдалении, заставил всех оборвать на полуслове беседу и схватиться за все, более или менее могущее служить оружием. Кавардовский выронил недоеденный гусиный бок в траву и теперь не глядя, чисто автоматически шарил там связанными руками, подняв окаменевшее лицо к темному небу, а Шаляпин, припав к земле, протяжно шипел, как толстая мохнатая змея, сверкая глазищами.

— Что это было?

Петр Андреевич, положив автомат возле бедра и сдвинув предохранитель на «огонь очередями», невозмутимо отломил крылышко изрядно уполовиненного уже гуся и пробормотал себе под нос:

— Вероятно, хозяин здешних мест...

* * *

— Уже шестой за сегодня!

Николай указал ротмистру черенком палки, которую сжимал в руке, на покачивавшийся метрах в ста от них на маслянистой глади угольно-черного омутка знакомый буек.

— Какая разница, Николай Ильич... — протянул Чебриков, устало вытирая пот со лба перемазанной грязью ладонью. — Шестой или шестьдесят шестой. Главное, что до цели осталось всего ничего — не более семи верст... Простите, километров.

Жорка понуро брел налегке, если так можно было назвать огромный вьюк, сгибающий его чуть ли не до поверхности болота. Не добавлял скорости тянущийся сзади на привязи Кавардовский, наотрез отказавшийся нести более навьюченного на него вначале. Не помогло ни демонстративное щелканье затвором, ни увесистый пинок, которым Николай, наплевав на увещевания ротмистра, наградил строптивого уголовника голубых кровей. Князь, ничего не желая слушать, упорно ссылался на какие-то конвенции, наличие которых Чебриков подтвердил угрюмым кивком.

Поэтому «телегу», нечто среднее между волокушей и плотом, сооруженную на островке, где путники задержались на три дня, пока Валя окончательно не поправилась, пришлось тянуть графу и милиционеру, а время от времени кого-нибудь из них подменял Ко-нькевич. На «телеге» транспортировали девушку, очень ослабевшую после болезни (всезнающим Чебриковым определенной как одну из разновидностей болотной лихорадки), так как после долгих споров было решено, что Вале никак нельзя переохлаждаться. Туда же поместили большую часть поклажи и Шаляпина, как и все представители кошачьего рода-племени, больше всего на свете боявшегося воды.