Удачное утро! Настроение поднималось.

Он увлёкся. Забыл про домашние тревоги, дела, Марасёва, про всё на свете. Становилось жарко, пот застилал глаза — давно за собой подобного азарта не замечал. Утёр взмокший лоб рукавом.

Марасёв уже вылез на берег, прилёг на песке, глядя в небо, загорал. Боронин разогнул затёкшую спину, почувствовал ломоту в кистях рук.

Ещё несколько раз закинул спиннинг по инерции. Нет. Всё. Как отрезало. С жарой рыба ушла. Покинула его удача. Так бывает на воде. Его величество случай. Теперь до вечера… Пока солнце к горизонту не покатится. Можно и к костерку.

Он крикнул, помахал рукой Марасёву. Тот мигом засобирался, словно только и ждал его сигнала. Секретарь поднял якорь, направил лодку к берегу. Всё же начальник КГБ опередил его, успел запалить огонь под котелком, снять покрывало с закуски, помог выволочь лодку на берег, чтобы не унесло течением.

Уху по деревянным мискам секретарь разливал сам и стопку за удачный лов и приятный отдых поднял первым. Дал понять — чекист здесь гость.

Под навесом у стремительно рвущегося к морю потока было приятно от прохлады, от свежего ветерка. Разговорились. Как обычно, начали с погоды — летний день действительно на редкость удался. И жара терпима, в прошлые годы к этому времени бывало и покруче. Марасёв незаметно коснулся погоды в столице, и тут же разговор переместился на дела, на его поездку, на совещание. Как кадровый чекист, он, перейдя на язык службы, враз заговорил кратко, конкретно, без эмоций. Чувствовалась школа. Боронину это понравилось. Он ценил профессионалов, уважал тех, кто отдавал предпочтение содержанию, а не форме. Собеседник его как-то удивительно преобразился. И маленькие, неказистые поначалу, усики на его лице приобрели нужную значимость и место.

— Андропов серьёзно обеспокоен ситуацией в стране, — завладел нитью беседы Марасёв, — после той злосчастной стрельбы у Боровицких ворот[13] он обозначил главным направлением деятельности наших органов по нормализации положения в Союзе борьбу с диссидентством. Арестован и привлечён к ответственности их самый оголтелый лидер Буковский, за решёткой в психиатрической больнице отъявленная горлопанка, считающая себя поэтессой, вздорная баба Горбаневская, предполагается нанести окончательный удар по осиному гнезду, сооружённому Солженицыным и Сахаровым.

— Давно пора, давно пора, — кивал головой Боронин. — Бесчинства этой банды не знают ни совести, ни предела.

— Я бы назвал это, Леонид Александрович, накалом настоящей политической войны, — твёрдо отрубил Марасёв, — движение диссидентов приобрело организованный, целенаправленный и управляемый Западом характер. Период случайных вспышек, единичное недовольство действием государственных органов и власти, индивидуальных эксцессов канул в прошлое. Выступления лидеров диссидентов продуманы, тщательно подготовлены и, несомненно, финансируются оттуда.

Марасёв показал рукой в сторону, куда начал склоняться солнечный диск.

— Их «голоса» в Европе мгновенно оповещают мир о малейших наших выпадах против диссидентского движения. Но они и здесь, у нас, обнаглели совсем. Мало того, что забрасывают периодически столицу и центры республик различного рода листовками, воззваниями и обращениями к властям, в ЦК, они сумели организовать самиздат бюллетеня, который регулярно выпускают и завозят по регионам, нелегально распространяют среди студентов, на больших предприятиях, подбрасывают в жилые дома. Пишут там политические гадости о произволе в психушках…

Боронин слушал, молчал и багровел. Засевшая в голове с утра мигрень, недовольство всем на свете и даже самим собой, вроде исчезнувшие во время рыбалки, настойчиво с каждым броским словом этого голого человека, разлёгшегося в вальяжной позе напротив, с каждой его фразой, с каждым велеречивым жестом поднимались из глубины нутра и рвались к голове. Голова терпела, но грозила взрывом.

Расфуфыренные усики Марасёва усиливали неприязнь. Откуда такая спесь? Как он умело поставил себя выше всех и смотрит на все эти прорехи власти со стороны? Он сам вроде и ни при чём! Его здесь вроде и не было! Он, как Илья Муромец, на печи сидел, сил набирался. А кругом олухи!

Но как красноречиво говорит! Лучше бы молчал. Стратег с бумажкой для задницы!

— А вы-то куда смотрели? Где вы были! — первый секретарь не выдержал и не узнал своего голоса.

Впервые он заорал.

Марасёв потерял дар речи.

— Что же вы бессилие своё показываете перед гнусными отщепенцами! Листовками вас закидали, страну позорят, а вы перепугались. Демократию развели, чёрт вас подрал! Вот она вам и бьёт по морде! Сталина нет. При нём о таких вещах и думать не смели!

Голос первого секретаря пресёкся, но только на мгновение. Злоба душила его. Водка и гнев ударили в голову.

— Писателей хреновых, щелкопёров, как их Гоголь называл, у себя усмирить не можете, за бугор выдворяете. Думаете, они оттуда помоями поливать нас перестанут? Ещё хлеще лай, вражеские их «голоса» наши станции не успевают глушить. Всё новые и новые рождаются. Евреев не пускаете? Какой от них прок? Так и так утекут. Этот народ особый, с ним не стоит такими упрощёнными методами. Наоборот, открыть двери — пусть тикают. Они умные, быстро там оботрутся и назад попросятся. Артисты, писаки! Кому они там нужны? Это у нас их слушают, на бис принимают, в идолов превращают, а там им критика быстро наскучит. А себя критиковать буржуи не позволят. Платить перестанут — и всё. А кому нужен нищий?

Первый секретарь чувствовал, что перебирает. Круто завернул. Но его понесло. Прорвало, как говорится. Он уже понимал, что Марасёв здесь не при чём. Он слишком маленький человек для масштабов той категории чиновников в столице, затеявших весь этот каламбур в политике и режиме. Один замахнулся и, не подумав, ударил. Другим расхлёбывать. А дважды в одну и ту же воду не войдёшь.

Боронин смолк. Резко оборвал свою речь. Так же резко, как и начал. Нагнулся к коврику, налил стопку, опрокинул в себя, развернулся, отошёл от костра, от столбом застывшего начальника КГБ к самому берегу.

Марасёв не знал, как себя вести, что делать, что говорить? Продвинулся вслед за секретарем, не спуская глаз с его затылка.

Боронин махнул рукой то ли ему, то ли жестом отчаяния завершив сказанное, но стоять рядом с человеком в одних трусах не пожелал и зашагал по берегу — туда и обратно, размеренно раскачиваясь.

— У нас-то в области листовок не было?

— Мне докладывали, что-то появлялось среди студентов. Подбрасывали в аудитории…

— В каком институте? В техникуме?