Чарли и я уже со всеми распрощались и теперь сидели на кровати и ждали.

— Ну что ж, мистер Джо, вот и все, — сказала Грейс.

— Я знаю.

Она потянулась к нему, и он ее обнял.

— Спасибо вам, — сказал он. — Спасибо за все, — и добавил шепотом еще что-то, чего мы не слышали.

— А вы теперь не пропадайте. И пусть эта ваша знаменитая тетка пришлет нам несколько фотографий с автографами. И какая-нибудь ее одежка для лотереи тоже не помешала бы, — засмеялась Грейс.

— Мы ее саму сюда пришлем, — пообещала я. — Проведете ее по госпиталю, покажете новое отделение.

— Ей тоже будет полезно, — добавил Чарли.

— Это еще лучше, — согласилась Грейс.

Неловкое молчание.

— И не забудьте — Луизиана. Весной там очень славно.

— Значит, до весны, — сказали мы.

— Я никогда не забуду вас, — сказал Джо.

— Говорила же я, что вы не похожи на драчуна, — засмеялась она, показав на его рот.

Я здесь, но я не ваш

В такси он сидел, прижавшись лбом к стеклу, молчаливый, далекий, необщительный. Мы переехали мост, и залитый вечерними огнями город был теперь перед нами.

— Бог мой, — прошептал брат, захваченный этим зрелищем огромного расцвеченного города, и я только теперь поняла, что он видит его впервые.

— А где были башни? — спросил он.

Чарли показал. Он кивнул, и после этого мы не сказали ни слова — ни о том дне, когда его нашли, ни о том, что этот мост был его любимым местом; для этого еще будет время. Мы молча следили за его взглядом и вместе с ним заново испытывали восторг перед этим городом, чего с нами не бывало уже много лет.

Чарли расплатился с таксистом, мы вышли, и я вдруг испугалась неизвестно чего.

— Это твой дом, Джо, — сказала я и бегом поднялась по ступенькам, думая, что он поднимется следом.

Но он не поднялся. Вместо этого он вышел на середину дороги и медленно огляделся. Наверное, пытается сориентироваться в пространстве, решила я. А может, просто боится войти в дом и найти там ключ к тому, кем он был.

Чарли похлопал его по плечу и подтолкнул к крыльцу.

— Пошли, — сказал он спокойно.

В холле горел свет, и я еще чувствовала запах свечей, которые мы с Чарли жгли два дня назад, когда я только приехала и мы всю ночь разговаривали и пили.

В доме было тепло; вокруг камина и лестницы залегли глубокие тени, от которых комната казалась просторнее. Джо вошел следом за мной, остановился, медленно огляделся. Посмотрел на большие фотографии на стене — три работы Нэн Голдин[32], за которые он когда-то отвалил кучу денег, — но ничего не сказал, а вместо этого быстро взбежал по ступенькам. Мы слышали его шаги по лестничным площадкам наверху, а потом он так же быстро спустился и, не задерживаясь, прошел на кухню. Скрип задней двери в сад, его шаги по железной пожарной лестнице.

Мы снова встретились в гостиной. Я стояла на коленях перед камином и собиралась развести огонь.

— Я сам могу это сделать, — сказал он и положил кучку щепок на кусок газеты.

Оставалось только поднести спичку. Это был один из тех многих моментов, когда его память разветвлялась, как дорога на перекрестке: он помнил, как развести огонь в камине, но не помнил, когда делал это в последний раз и кто тогда был с ним. Он поглядел на меня и улыбнулся. Он вообще много улыбался в те дни: улыбался, когда не знал, что сказать; улыбался из вежливости, из страха обидеть, или по тем причинам, о которых в нормальных семьях никто не думает.

— Ты не мог бы немного поговорить с ними? — попросила я. — Им достаточно будет просто услышать твой голос.

— Конечно, — ответил он. — Если хочешь.

Я оставила его одного и через приоткрытую дверь до меня доносились только некоторые слова: «дом», «чувствую себя хорошо» и несколько раз «Грейс». Я знала, что он разговаривает с матерью, что с тех пор, как он нашелся, она успела очень многое прочитать о его состоянии, что она не будет его торопить, не будет давить, что она готова ждать, потому что уже ждала, и пока ей достаточно знать, что он живет в этом мире.

Он спустился по ступеням так осторожно, словно они были стеклянными, пришел к нам на кухню. Я протянула ему бокал, налила вина.

— Это было твое любимое.

— Вот как? — спросил он смущенно.

Мы смотрели, как он пьет.

— Хорошее. — Он поднес бокал к свету. — Дорогое?

— Ужасно, — кивнула я.

— И я мог его себе позволить?

— Мог, наверное. Завтра можешь проверить свои счета, если захочешь.

— Я богат?

— Не беден.

— У меня столько денег, что я могу их раздавать?

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Ты хочешь их раздать?

— Я не знаю, чего я хочу, — сказал он и налил себе еще вина.

Сначала он довольно внимательно слушал рассказы о нашем доме, родителях, моей жизни в Лондоне, но потом вдруг вскакивал и уходил спать или просто выходил из комнаты, и это было самое тяжелое, потому что ему явно скучно было слушать о людях, которых он не помнил, не знал и не хотел знать. По-настоящему увлекали его только разговоры о Грейс, о фильмах, которые он смотрел в больнице, о Джерри из палаты интенсивной терапии, то есть о тех пяти неделях жизни, которые теперь и составляли все содержимое его памяти. И мы не были частью этой жизни.

— Что ты пишешь? — спросил он меня как-то, вернувшись из больницы после осмотра.

— Колонку для газеты. Это моя работа.

— О чем?

— О тебе, в частности. Я называю тебя Максом. О Чарли. О Дженни Пенни.

— Кто это?

— Моя подруга детства. Ты тоже ее знал. Она сейчас в тюрьме. Сидит за убийство мужа.

— Хорошая подруга, — засмеялся он, и это было жестоко.

— Да, — тихо сказала я, — очень хорошая.

Мы постарались подойти поближе. Запаха горящего топлива уже не чувствовалось, и вместо него остался только тот страшный запах, о котором нельзя было говорить. Он внимательно читал записки с описанием пропавших и, наверное, сам ощущал себя одним из них. Мы разделились, и я видела, как он медленно прошел мимо десятков фотографий с улыбающимися лицами и вдруг остановился и прикоснулся к одной из них.

— Элли! — Он жестом позвал меня к себе. — Это же я.

Там, рядом с выгоревшей фотографией чьей-то бабушки, было и его улыбающееся лицо и черно-белый блеск воды в бассейне за его спиной. Он снял фотографию, сложил ее вдвое и засунул в карман.