Прожектор поднялся выше и светил уже не так ярко. Наверно, аккумулятор садится, подумал Генри.

В чем бы ни была причина, когда яркость прожектора упала, воздух стал холоднее и у Генри чуть-чуть задрожали ноги. Санборн принес спальный мешок и накрыл его, но Генри все равно чувствовал, что ноги дрожат, хотя при этом начал еще и потеть.

– Санборн, – сказал он, – бери фляжку, попробуем опять.

Они попробовали, и Санборну удалось влить Генри в рот немного воды. Генри глотнул, и боль прокатилась по всему пищеводу сверху донизу. Потом из него изверглось то, что он проглотил, вместе с тем, что еще оставалось в желудке, а когда его перестало рвать, он плакал.

– Черт, – выговорил Генри очень-очень медленно. – Мне… стыдно.

– Тогда мы никому не расскажем, – ответил Санборн. – Разве что другим живым мишеням. Дай мне только их найти, и я расскажу им, как Генри Смит даже не смог не сблевать, когда его подстрелили.

– Ты… урод.

– Заткнись, Генри.

Он заткнулся. Они оба заткнулись. Полная луна поднялась над ними – уже не такая яркая, но достаточно яркая для того, чтобы погасить большинство звезд. И для того, чтобы по-прежнему освещать весь Катадин, так что он тихо сиял на фоне стоящей за ним черноты. И для того, чтобы освещать лагерь вокруг.

И деревья. Почему раньше он никогда не замечал рисунка древесной коры? Оказывается, по ней можно прочесть, как деревья сопротивлялись непогоде, которая накатывала с горы и избороздила их шрамами – но они выстояли. Какое это чудо – древесная кора в лунном свете!

Санборн встал подбросить в костер сучьев. Заодно он принес другую рубашку, свернул ее в комок и заменил регбийку, которую они до сих пор прижимали к боку Генри.

– Ты ее все-таки запачкал? – спросил Генри.

– Это ты ее запачкал, – сказал Санборн.

– С таких рубашек… с таких рубашек кровь не отстирывается.

– Отстирывается, если с отбеливателем.

– Потому ты и ходишь в розовых регбийках, придурок. Цветное нельзя стирать с отбеливателем.

– Нет, можно, если вода не слишком горячая. И они не розовые, а просто уже выцвели.

– Розовые, потому что ты стираешь их с отбеливателем.

Об этом они и говорили – можно ли стирать с отбеливателем цветные вещи, – когда по шоссе с визгом примчался ряд мигающих огней и остановился напротив поляны. Стали открываться дверцы, зажигая в салонах свет, и Генри услышал голоса. Санборн встал, закричал и замахал руками, и Генри понял, что приближается развязка пьесы, ее кульминация. Это была длинная пьеса, и пришло время отправляться домой спать, потому что он страшно устал.

Когда первый из новоприбывших актеров подошел и опустился рядом с ним на колени, Генри посмотрел на него – он старался поймать это лицо в фокус, но оно загораживало прожектор и яркие очертания Катадина, и Генри снова закрыл глаза.

– Генри, – сказал голос.

Теперь Генри окончательно убедился, что он в театре. Голос был похож на отцовский.

– Генри!

Луиза?

Что-то лизнуло его в лицо и заскулило.

– Все будет хорошо, – сказал отцовский голос.

Это прозвучало как недурная заключительная реплика. Генри отвернулся от лижущего языка, и глаза его закрылись сами собой. Он не пытался открыть их снова.

Генри снились странные сны. Во многих было лицо отца. Иногда это было лицо капитана Томаса Смита, прикрытое дрожащими руками и освещенное светом костра. Высокие пронзительные звуки. Жгучая боль. Слишком много одеял. Яркие огни. Белизна. Хром. Странные густые запахи, не дающие ему вдохнуть.

Его походный нож – он думал, куда же подевался его нож.

И Чернуха.

Лицо отца. Лицо Луизы. Лицо Санборна. Лицо матери.

И снова густые и странные запахи. Он старался не засыпать. Старался напрячь глаза, чтобы понять, почему все время видит эти лица. А потом запахи стали чересчур густыми, и он заснул. Глубоким и беспробудным сном, как гора.

А когда проснулся, опять увидел лицо отца. И матери. Он моргнул – раз, другой. Его руки были такими тяжелыми, что он не мог поднять их и протереть глаза, поэтому ему пришлось моргнуть еще раз, чтобы их прочистить.

Но сколько он ни моргал, его родители оставались на месте – и лица, и все остальное. Они сгорбились на двух стульях, поставленных рядом в изножье белой, идеально застеленной кровати Генри. Сидели, обняв друг друга, как будто заснули щека к щеке. Должно быть, для матери это небезболезненно, подумал Генри, поскольку отец, судя по его виду, не брился как минимум неделю – а ведь когда-то он себе такого не позволял. Лицо матери еще не сравнялось по цвету с простынями, но явно стремилось к этому. Непричесанные волосы сверху и мятая одежда снизу тоже не шли ему на пользу. Генри моргнул снова. Он видел, как они дышат – их рты почти соприкасались, словно они наделяли друг друга живительным воздухом.

Он попытался быть таким же неподвижным, как все в комнате. Он не хотел будить родителей. Он наблюдал за ними. За их любовью.

Затем, стараясь не потревожить их сон, он медленно поднял правую кисть, а за ней и всю руку, чтобы проверить, можно ли сделать это без боли. Оказалось, что нет. Но боль была не особенно сильная – примерно такая, какую чувствуешь наутро после тяжелой тренировки по гребле. Он чуть изогнул торс, проверяя, что из этого получится, – и решил, что пока эту проверку лучше не повторять.

Тогда он попробовал приподнять ноги, и это удалось – что его порадовало, так как потребность справить нужду становилась все сильнее, а пользоваться той штукой, которая лежала рядом на тумбочке и выглядела созданной для этой цели, он решительно не собирался.

Он опустил ноги, потом поднял снова.

И этого оказалось довольно, чтобы разбудить родителей. Которые открыли глаза. Которые встали в своей измятой одежде. Которые машинально попытались разгладить эту одежду, хотя она уже миновала стадию, когда ее можно было разгладить. Которые отказались от этих попыток и присели к Генри на кровать. Которые открыли рты.

И не нашли, что сказать.

Генри наблюдал, как родители изучают его состояние. Они приложили ладони к щекам сына. Посмотрели на обе его исправные руки. Послушали, как он дышит: вдох-выдох. Проверили, блестят ли у него глаза.

– Со мной все нормально, – сказал Генри. Говорить было трудно. Он еще чувствовал те странные запахи, от них немного першило в горле. – По-моему, нормально.

Отец кивнул. Они взяли друг друга за руки. Потом Генри закрыл глаза и опять погрузился в сон.

Он спал примерно день.

Время от времени он наполовину просыпался. Тогда он видел родителей. Один раз Санборна. И дважды – так ему показалось – Луизу.