А если смотреть с Запада? Разве не представляется Восток и все, с ним связанное, глубоко враждебным, и разве не хочется уйти, пуститься в путь, разве не чувствует себя сейчас каждый человек Кода древним иудеем в египетском плену, когда уже сказал фараон "отпускаю народ твой", и можно идти в пустыню, но Моисей медлит, он куда-то отлучился, а люди, собравшись, переминаются с ноги на ногу, ждут слова "вперед!", но голос с неба молчит, да и нет ведь никакого неба, и голосу раздаться неоткуда…

Людмила прислушивалась к себе и ощущала какие-то толчки, будто ребенок шевелился в ее чреве, и, как десять лет назад, она не понимала, чего он хочет, и было ей сладко и страшновато. Это Андрей. Людмила не сомневалась, что невидимая связь между нею и сыном не прервалась с его уходом, только поэтому она смогла выдержать, знала, что нужно не метаться, но — ждать. И только поэтому она не сошла с ума, когда вслед за сыном ушел Мессия. Она чувствовала, что потеря не окончательна, что скоро придет и ее черед отправиться следом, этого момента она ждала, стоя у окна и глядя на редкие розовые облачка, освещенные заходящим солнцем и похожие на свиные хвостики…

По телевидению передали, что в Москве люди выходят из домов и идут в сторону Красной площади — большинство налегке, но многие катят тележки, несут тяжелые сумки. Во многих городах Европы и Америки происходило то же самое. А здесь, в Израиле — об этом передали еще днем, — люди шли в Иерусалим, шоссе номер 1 стало похоже на живую ленту. Молодые шли пешком, не оставив проезда для транспорта, и стариков везли по старой дороге через Бейт-Шемеш…

Люди были подобны леммингам, совершающим самоубийство, толпами бросаясь в океанские волны. Люди Кода действительно казались закодированными — зомби, как сказал комментатор одной из программ телевидения Дели. Людмила смотрела репортажи по всем восьмидесяти каналам, и это слово на фоне живых лент, тянувшихся к Стене плача в Иерусалиме, на Капитолийский холм в Вашингтоне, к Собору святого Петра в Риме, к Эйфелевой башне в Париже, на центральную площадь в любой деревушке Европы и Америки, это убивающее все живое слово «зомби» запомнилось Людмиле просто потому, что остальные слова англоязычного комментатора остались непонятными.

Почему я не со всеми? — спросила она себя наконец. И сама же ответила: потому что жду сигнала. Андрей или Мессия, а может, и Илья-первый должны позвать меня.

Ей принесли ужин. Официант — бородатый, в кипе, и не такой уж молодой, со странным трагическим блеском в черных глазах — поставил перед Людмилой поднос с салатами и куриным крылышком, помедлил у двери и, наконец, решился сказать:

— Госпожа, Дом Мессии пуст. Исход начался, и мы прежде всего слуги Всевышнего, а потом уж…

— Я знаю, — сказала Людмила. — Но я не могу уйти со всеми…

— Я знаю, — в свою очередь подтвердил хасид. — Я всего лишь хотел сказать, что холодильники на кухне полны, и еды хватит надолго. Есть свет, идет вода… И я… все мы… очень надеемся, что твое одиночество не затянется, и Он позовет тебя.

— Скажи мне, — Людмила хотела дотронуться рукой до этого человека, может быть, последнего, кого она видит, но не сделала этого — хасид не понял бы жеста, счел бы его кощунством, — скажи, тебе не жаль оставлять все это (она неопределенно повела рукой) и уходить неизвестно куда… неизвестно зачем… а здесь все останется тем, кто не воспринял Кода, и земля станет другой, и эта страна тоже. Так трудно было строить государство, и так легко покидать?

— Хасиды никогда не говорили, что государство нужно строить. А наши братья из "Натурей карта" никогда в нем и не жили, предпочитая галутную Палестину. Ты это знаешь. Только приход Мессии дает евреям право иметь свое государство на Земле обетованной.

— Вот эта земля…

— Мы думали так. Мы не понимали Всевышнего. Слова Мессии открыли глаза на промысел Божий. Мы все еще в плену египетском. Перед нами пустыня. И никто не знает, где находится земля, текущая молоком и медом. Моше рабейну еще не повел нас. То, что записано в Торе, — было. Коэлет сказал: ничто не ново. Это так. Но ничто не повторяется в точности.

— Ты не ответил, — Людмила прерывисто вздохнула. — Я спросила: тебе не жаль?..

— Жаль. Мы жили здесь, мы мучились здесь. И думали, что это дом наш. Но ведь и сыновья Яакова в земле египетской думали так же. Пока их не разбудил Моше.

— Но тогда был плен, и был фараон, который не отпускал народ твой, а сейчас…

— История повторяется, госпожа.

Хасид отступил за дверь и тихо прикрыл ее с той стороны.

Есть не хотелось, Людмила пощипала курицу, попробовала салат из кукурузы с ананасом. Она вслушивалась в себя, ждала, что Мессия позовет, наконец, но в душе было пусто, и она не хотела включать телевизор, чтобы не видеть этого бегства, этих людских рек — так не могло продолжаться долго, даже несколько часов, что-то должно было произойти.

x x x

Открыв глаза и еще не поняв, где находится, Муса Шарафи прежде всего инстинктивным движением выбросил вперед правую руку, чтобы защитить себя от удара. Рука встретила пустоту, и Муса подумал, что сейчас упадет. Это было невозможно — он и так лежал на спине, а над ним сияло небо такой ослепительной синевы, что Муса лишился бы зрения, если бы мгновенно не зажмурился.

Муса не умел бояться, инстинкт самосохранения рождал в нем иные эмоции — гнев, жестокость, желание мстить. Если он не боялся людей — самых страшных созданий Аллаха, — то ни чужое небо, ни чужое солнце не могли вызвать у него не только паники, но даже недоумения.

Доли секунды понадобились Мусе, чтобы напрячь мышцы и вскочить на ноги, готовясь отразить любой удар Мессии, откуда бы он ни был нанесен. Однако никакого Мессии не было и в помине — во всяком случае, не было нигде вплоть до самого горизонта.

Муса подумал, что злые чары еврея перенесли его на юг Аравийского полуострова. Золотистые барханы тянулись во все стороны, ноги по щиколотку увязали в песке, и вокруг — ни единого следа. Ни зверя, ни человека. А солнце жгло так, как не жгло никогда. Если бы Муса хоть на мгновение отключил эмоции, включив разум, он непременно подумал бы о том, что небо здесь слишком синее, солнце слишком большое и вовсе не золотистое, а ослепительно и однозначно белое, как лист ватмана самой высокой пробы. Просеяв сквозь пальцы пригоршню песка, Муса мог бы убедиться в том, что и пустыня, в которой он оказался, не могла находиться на Земле — каждая песчинка обладала очень сложной структурой и была подобна снежинке с множеством окончаний, но ведь и снега Муса никогда, в сущности, не видел, разве только один раз, когда зимой девяносто второго года оказался в Аль-Кудсе.

По привычке идти против всего на свете, Муса начал карабкаться на песчаный холм, перерезанный барханами, идти было трудно, Муса хрипел, пот пропитал рубаху, в кроссовки набился песок, но Муса и не думал разоблачаться, понимая инстинктом, что, скинув обувь и одежду, мгновенно ошпарит спину и пятки, и тогда останется только умереть стоя, потому что, если лечь, песок сварит его заживо.