Это означает, что мы соприкасается с текущим мгновением с исходного уровня неведения, освобождаясь от всех установок, от цветных линз, через которые мы так долго смотрели, зачастую мало чего видя. Это значит, что мы видим и исследуем видение, чувствуем и исследуем чувствование, созерцаем и изучаем созерцающего. Это непосредственное погружение в свою жизнь. Это означает безусловное созерцание обусловленного. Мы созерцаем ум, чтобы понять, кем мы не являемся.

Когда мы видим вещи такими, какие они есть, уменьшается привязанность прежних отождествлений к старому уму. Объекты сознания всё чаще и чаще получают возможность пребывать в чистом внимании. Всё реже и реже объекты сознания ошибочно принимаются за нашу истинную сущность. Через какое-то время мы можем ощутить непосредственное переживание внимания как такового, наблюдая сам процесс, в ходе которого возникает сознание. Так мы подходим к самому корню нашего опыта, чтобы по-новому встретиться с тем, что нам давно знакомо.

Когда становится ясно, насколько сложно «просто наблюдать за дыханием», мы понимаем, что представляет собой то, что многие называют «умом обезьяны». Ум, подобно обезьяне, скользит между деревьями, движимый вперёд своим цеплянием, передвигая конечность за конечностью, – обезьяна проносится по лесу ума, она непрестанно тянется к следующему предмету, на котором можно повиснуть, а утончённая красота лесного полога пребывает в тумане из-за движения, остаётся неясной и неизведанной.

Когда мы раз за разом побуждаем внимание спокойно возвращаться в настоящее, оно начинает воспринимать то, что находится прямо перед ним, и всякое движение воспринимается всего лишь как непостоянный образ. Неизменное непостоянство всего того, к чему мы всю жизнь привязывались, чтобы было на что опереться на своём запутанном и сбивающем с толку пути, наконец-то осознаётся в мельчайших подробностях. Не имея ни малейшей потребности изменять характер нашего бытия, внимание само по себе всё преображает, и каждый наш шаг становится шагом по новому пути.

Когда внимание снова и снова спокойно возвращается к дыханию, становясь инструментом, позволяющим открыться тому, что присутствует в настоящем, мы переживаем происходящее в его развитии и пространство, в котором всё происходит. По мере развития сосредоточения внимание начинает воспринимать области бытия, которые ранее были незамеченными. Тогда путешествие перестаёт быть местом, куда мы идём, превращаясь в постоянно развивающуюся способность ценить место, где мы находимся. Внимание исцеляет. Всё, что мы искали, обретается в настоящем мгновении, в самом бытии, в вечно исцелённой и неприкосновенной сущности.

Говорят, что «если вы можете увидеть именно то, что есть, вы сможете увидеть всё». Если вы сумеете полностью открыться на одну долю секунды, на один миг существования, вам откроется всё. Проживать жизнь так, как если бы она заключалась лишь в настоящем мгновении, значит проживать её во всей полноте. Однако если человеку недостаточно этого «именно так», жизнь будет неполноценной, и его будут манить к себе старые сны о смерти.

Старый ум – это ум обезьяны. Старый ум – это мышление. Он является непроизвольной реакцией на неизученные стимулы. Это нежеланное, машинальное настоящее, воспринимаемое как сон, как туман заблуждения и страдания. Новый ум заключается в «именно так». Это новая открытость сердца, в которой уму не нужно как-то отличаться, но где с ним взаимодействуют совершенно иначе. Это ум, полностью погружённый в сердце. Это обновлённая жизнь – жизнь как исцеление.

Существует множество способов тренировки осознанности, как есть множество способов игры на фортепьяно. Когда человек учится, к примеру, играть на фортепьяно, он может постоянно «дожидаться момента, когда начнёт по-настоящему играть». Или он может наслаждаться игрой как таковой: ежедневным увеличением лёгкости игры и способности к самовыражению. Наслаждаться радостью от музыки. Человек может с нетерпением ударять по клавишам, ожидая, когда извлекаемый звук станет лучше, или может снова и снова экспериментировать с одной и той же нотой, чтобы разобраться, как устроено фортепьяно. Некоторые наслаждаются каждым моментом практики; другие не могут дождаться, когда станут виртуозами.

Поэтому также существует множество способов применения осознанности. Одни нетерпеливо нападают на ум, требуя, чтобы он изменился. Другие, с глубоким вздохом принятия, спокойно улыбаются каждой секунде освобождения и ясного восприятия. Склонность нападать на объекты ума и пытаться их победить, силой приводить себя к ясности, может превратиться, по выражению одного опытного практика медитации, в «безжалостную внимательность». Эта война с умом может сделать практикующего нетерпеливым и ориентированным на достижение целей, а также укрепить его самость и усугубить страдание. Однако когда мы принимаем, а не атакуем воспринимаемые предметы, постепенно мы выходим за пределы ума, за пределы смерти, даже за пределы «бытия» к неописуемому простору самой бытийности.

Склонность пытаться избежать страдания вместо того, чтобы входить в него, исцелять его, примиряться с ним, можно заметить в стремлении некоторых медитирующих «бороться» с предметами ума с намерением заставить их исчезнуть. Такое «ужесточение» практики может привести к тому, что человек будет чувствовать себя не в ладу со своей жизнью и отчасти не в ладу с самим собой. При «смягчении» практики человек, скорее, наслаждается пустотой предметов ума, чем нападает на них из-за их плотности. Ощущение присутствует во внимании, воспринятое в его полноте. При такой установке на мягкость по отношению к уму мы относимся к происходящему чутко, внимательно и взращиваем милосердие, необходимое для того, чтобы открыть путь к сердцу. Когда практика легка, как дыхание внутри дыхания, возникает глубинный момент милосердия, который сияет из безоценочной восприимчивости. Он не понуждает к переменам, но просто позволяет им происходить. И он наблюдает за склонностью к принуждению, терпеливо, без тревоги или отвержения.

Из-за этой глубинной склонности нападать на то, чего мы боимся, нужно заниматься медитативными практиками с учётом живой истины того, что происходит с вами в данный момент. Многое из того, что мы читаем о медитации, – некоторые сведения мы получаем от великих учителей Востока – проистекает из монашеской традиции. Занятия медитацией в течение восемнадцати-двадцати часов в день в тишине, в предсказуемой и благоприятной обстановке, вероятно, несколько отличаются от того, как проходит практика в повседневной жизни современного европейца. Так мы снова находим, что путь – это мы сами и что нужно соотносить медитацию и жизнь духа с нашей повседневной жизнью, а не с неким образом себя как монаха или монахини, живущих совсем иначе в совсем другой обстановке. Чтобы наше исцеление обрело глубину бытия, оно должно проистекать из живого присутствия нашей жизни.

В качестве примера возможной отделённости нашей практики от жизни можно привести ситуацию, произошедшую несколько лет назад в одном американском центре буддийской медитации, куда прибыли две женщины, два учителя, имевшие обширный опыт медитации в восточных монастырях, придерживавшиеся очень традиционного подхода к практике, чтобы предложить продолжительные занятия медитацией группе заинтересованных практиков. Войдя в зал для медитации, они обнаружили статуэтку Гуань Инь, китайского женского воплощения буддийского бодхисаттвы сострадания Авалокитешвары, которая стояла у переднего края приподнятой платформы, с которой они привыкли давать учение. Следуя установкам ограничивающей, преимущественно мужской традиции, характерной даже для таких «недискриминирующих» учений, как буддизм, они настояли на том, чтобы с подиума убрали этот женский образ, женскую форму Будды, и заменили её традиционным мужским буддийским воплощением. Возможно, за многие годы «ожесточённой» практики медитации они глубоко увязли в представлениях о практике, характерных для старого ума. Наверное, в их душе должна была появиться ещё большая мягкость, чтобы они смогли принять свою женственность, явиться перед лицом Будды обновлёнными. Отказываясь учить медитации с того же помоста, что и женское воплощение Будды, они отреклись от своей собственной природы Будды в любой возможной форме.