Распарив и намыв Лизу в душном хамаме[78] так, что ее сердце трепыхалось в горле, а голова помутилась, Гюлизар-ханым принялась самозабвенно тереть ее загрубевшие от долгого пути ступни куском какого-то очень легкого, пористого, шершавого камня, и скоро пятки Лизы сделались мягкими и розовыми, словно у ребенка. Гюлизар-ханым обрезала ей ногти и накрасила ладони хною, выщипала тонкими дугами широкие брови, долго и тщательно чесала частым гребнем пышные русые волосы…

Потом, засучив рукава, Гюлизар-ханым своими сильными и мускулистыми, как у мужчины, руками столь долго терла и разминала тело Лизы, щедро поливая его благоуханным маслом, что, казалось, даже кости ее сделались мягкими и гибкими, будто шелковые нити, а кожа налилась бело-розовым светом. И хотя Гюлизар-ханым непрестанно ворчала по поводу Лизиной «отвратительной худобы», видно было, что она довольна делом своих рук. Ну а в теле невольница, наверное, скоро прибавит, если будет каждый день получать не жалкий огрызок сухой лепешки и скудный глоток студеной воды, а нежнейший шашлык из молодого барашка на косточках, и пышный лаваш, и гроздья восхитительного, чуть подвяленного винограда, и засахаренную дыню, и еще чай с медом, и в придачу толстые, будто подушка, сырые ломти белоснежного сыра из козьего молока, и свежее ярко-желтое коровье масло, и коровье молоко, горячее и душистое, и множество сладостей.

Потом две маленькие и хорошенькие татарочки в длинных, до пят, полосатых рубахах из басмы[79], посверкивая на Лизу любопытными черными глазенками, принесли такой ворох всяческого платья, что Лиза даже испугалась: уж не придется ли ей надеть на себя все это разом?!

Однако, оказывается, ей предстояло сделать выбор. Вернее, не ей, а все той же Гюлизар-ханым; и та самозабвенно зарылась во множество малороссийских плахт и сорочек, русских сарафанов, немецких пышных робронов с фижмами, турецких и татарских шальвар, кафтанчиков, рубах, безрукавок и еще каких-то невиданных Лизою одежд, почти прозрачных или сшитых из столь скудных лоскутов, что носившая их выглядела бы скорее раздетою, чем одетою!..

Наконец Гюлизар-ханым велела Лизе зажмуриться покрепче и принялась одевать ее, вертя так же бесцеремонно и придирчиво, как только что перебирала изобилие платья.

Немало прошло времени, прежде чем она облегченно перевела дух! Похлопала в ладоши, в ответ послышался осторожный шелест босых ног, как если бы несли что-то очень тяжелое, и Гюлизар-ханым голосом довольным, словно мурлыканье большой кошки, велела Лизе открыть глаза.

Лиза открыла глаза, увидела перед собой большое зеркало, покорно заглянула в него – да так и ахнула.

На нее смотрела тонкая и высокая девица с розово-смуглым от степного загара лицом, озаренным большими серо-зелеными глазами в круто загнутых, подчерненных ресницах под тонкими дугами бровей. На высоком лбу, словно алмазная пыль, мерцали блестки, нанесенные опытною рукою Гюлизар-ханым, а меж бровей вызывающе алела крошечная нарисованная родинка. Легкая усмешка играла в уголках губ, но на дне прозрачных глаз таилась легкая печаль, придававшая этому милому лицу странную загадочность. Одета она была в короткие и узкие, не достигавшие даже щиколоток, шальвары из золотисто-зеленоватой узорчатой парчи и длинную, почти до колен, белую рубаху из тончайшего кашемира – просвечивали даже очертания груди! – затканную столь мелкими золотыми и серебряными цветочками, что они были различимы лишь при движении, когда вдруг начинали мерцать и переливаться. Поверх рубахи была надета коротенькая безрукавка из серого, серебристого шелка с узкими темно– и светло-зелеными, а также огненно-алыми полосками. И это был весь ее наряд, если не считать тоненьких, будто колечки, бизеликов[80] на щиколотках босых ног и белого кисейного платка на голове, перехваченного узким серебряным налобником, с которого свешивались коротенькие низки мелких речных жемчужинок и прозрачно-зеленых бусинок.

Впрочем, прежде чем выйти из покоев, Гюлизар-ханым велела ей набросить еще и длинное белое покрывало, как можно лучше спрятав лицо.

Они шли по бесконечным коридорам, залам, лестницам, аллеям, и облаченные в черное балтаджи[81], стоявшие здесь и там, склонялись в поклоне и закрывали глаза, чтобы не смотреть на новую наложницу султана, а Лиза только недоумевала, почему вчера ее можно было выставить на всеобщее обозрение, более того, отдать на поругание бекштакам, а сегодня следовало столь тщательно беречь от всякого случайного взора.

Они шли, и Лиза не переставала дивиться красоте и величине сада, поражавшего глаз прелестью раннего цветения, а слух – пением птиц и журчанием неисчислимых фонтанов.

В глубине сада виднелись очертания дворца, и Лиза, вспомнив высоту стен и уединенность этого местечка, поняла, что бежать отсюда будет очень трудно…

«Все равно уйду, тайком, под покрывалом, – поклялась себе Лиза. – Вот как бог свят, уйду!»

Не ведала, куда; не ведала, как; не ведала, когда…

Гюлизар-ханым не дала додумать – подтолкнула в спину, и Лиза, поднявшись по широким белым ступеням, вошла наконец под своды султанского дворца.

Они оказались в просторных покоях, увешанных шелками, устланных коврами и усыпанных маленькими разноцветными подушечками в таком беспорядке, словно здесь была спальня доброго десятка женщин. Однако тут не оказалось ни души, и Гюлизар-ханым недоуменно вскинула брови. Но вот откуда-то послышался женский смех, и мрачное лицо Гюлизар-ханым слегка прояснилось. Она сдернула с Лизы покрывало, расправила легкий белый плат и подвела к ковровой занавеси, из-за которой доносился высокий томный голос, выпевавший страстные слова:

Гюлизар-ханым откинула занавес и вдруг чихнула, а за ней и Лиза.

И было отчего! В воздухе реяли снежинки, облаком вздымаясь над сугробами. Но это были не сугробы, а груды пуха и пера. Несколько татарок, одетые в полосатые рубахи из басмы, как и все служанки этого дворца, повязав головы платками, усердно наваливали тонко драное перо на разостланную холстину.

По углам полулежали тщательно насурьмленные и нарумяненные женщины, все больше совсем молоденькие черкешенки. Было здесь и несколько хорошеньких малороссиянок. Все гаремницы были одеты и причесаны одинаково, по-татарски: в зеленых и розовых турецких фесках с кистями и позументами, в разноцветных шальварах, полосатых сорочках и узких кафтанах, туго перепоясанных парчовыми кушаками; на ногах папучи – остроносые сафьяновые полусапожки, шитые золотом и серебром. Все эти одежды делали молодых женщин почти одинаковыми, словно горошины одного стручка, и даже малопривлекательными, потому что были чужды их лицам и природе.