Сменив первый вариант «Песни девушек» вторым, П отдал предпочтение образцу свадебной лирики, что тесно связано со смыслом фольклорной символики в последующих главах. «Песня девушек» ориентирована, видимо, на известные П свадебные песни с символикой жениха – «вишенья» – и невесты – «ягоды».

Из саду в сад путь-дороженька лежит,

Из зелена́ тут и прото́рена.

Кто эту дорожку прошел-проторил?

Проторил дорожку Иванович Алексей.

– Ягода Марья, куда пошла?

– Вишенье Алексей, в лес по ягоды.

– Ягода Марья, во что будешь брать?

– Вишенье Алексей, в твою шапоцку.

– Ягода Марья, кому поднесешь?

– Вишенье Алексей, твоему батюшку.

– Ягода Марья, поклонишься ли?

– Вишенье Алексей – до́ пояску.

(Колпакова Н. Свадебный обряд на р. Пинеге // Крестьянское искусство СССР. Л., 1928. Т. 2. С. 158)

Включение песни в текст ЕО имеет двойную мотивировку. Упоминание ягод связывает ее с бытовой ситуацией – сбором крепостными девушками ягод в помещичьем саду, символическое же значение мотива связывает эпизод с переживаниями героини.

XLI, 5–6 – Блистая взорами, Евгений / Стоит подобно грозной тени… – Сгущенно-романтическая стилистика этих стихов вводит в текст «точку зрения» Татьяны. Следующий далее резкий стилистический слом – переход к демонстративно-фамильярной авторской речи – подчеркивает этот эффект, заставляя предполагать существование третьей позиции, возвышающейся над обоими стилями.

13–14 – И погулять и отдохнуть: / Докончу после как-нибудь. – Реминисценция заключительных стихов 4-й песни «Орлеанской девственницы» Вольтера:

Но мне пора, читатель, отдохнуть;

Мне предстоит еще немалый путь.

(Вольтер. Орлеанская девственница /

Пер. под ред. М. Л. Лозинского. М., 1971. С. 81)

Нарисовав картину, полную бытового и психологического правдоподобия, П не только «подсветил» ее двумя противоположными точками зрения: фольклорной в песне девушек и романтической, принадлежащей героине («блистая взорами», «подобен грозной тени»), но и завершил главу резким стилистическим переходом к условной манере шутливого повествования в духе иронической поэзии эпохи барокко (концовка Вольтера, вероятно, восходит к заключительным стихам III песни «Неистового Роланда» Ариосто). Источники эти были хорошо известны читателю пушкинской эпохи и, бесспорно, им ощущались. Это делает «я» повествователя в заключительных стихах неадекватным автору.

Глава четвертая

La morale est dans la nature des choses. / Necker. – «Нравственность (мораль) – в природе вещей». Неккер (франц.). Неккер Жак (1732–1804) – политический деятель и финансист, в начале французской революции XVIII в. был министром Людовика XVI, отец Ж. де Сталь. Эпиграф взят П из книги Ж. Сталь «Размышление о французской революции» (1818), где эти слова включены в следующий контекст: «Вы слишком умны, сказал однажды Неккер Мирабо, чтобы рано или поздно не заметить, что нравственность в природе вещей» (см.: Томашевский Б. В. Французская литература в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово // Письма Пушкина к Е. М. Хитрово, 1827–1832. Л., 1927. С. 254–255).

В сопоставлении с содержанием главы эпиграф получает ироническое звучание. Неккер говорит о том, что нравственность – основа поведения человека и общества. Однако в русском контексте слово «мораль» могло звучать и как нравоучение, проповедь нравственности (ср.: Словарь языка П. С. 622; «Не докучал моралью строгой» (1, III, 12) и более позднее: «Мне граф <Орлов> мораль читал» – Н. А. Некрасов, «Суд»). Показательна ошибка Бродского, который перевел эпиграф: «Нравоучение в природе вещей» (Бродский. С. 206). Возможность двусмысленности, при которой нравственность, управляющая миром, путается с нравоучением, которое читает в саду молодой героине «сверкающий взорами» герой, создавала ситуацию скрытого комизма.

Строфы I—VI в тексте романа опущены и заменены точками, хотя I–IV из них были уже известны читателю по публикации 1827 г. в № 20 «Московского вестника» (С. 365–367. См.: VI, 646–648). То, что автор исключил уже известные читателям четыре строфы, прибавив к ним номера еще двух, видимо, вообще не написанных, одновременно напоминает о существовании исключенного текста и мистифицирует относительно несуществующего с помощью «пустых» номеров. Это как бы выводило роман за пределы собственного его текста, показывая, что известный читателю ряд строф и у́же, и шире романа подобно тому, как всякий рассказ о событии у́же и шире самого этого происшествия. Ср. с отступлением, данным в скобках в гл. LII «Красного и черного» Стендаля: «Здесь автор хотел поместить страницу многоточий. Это будет иметь плохой вид, сказал издатель, а для такого легкого произведения плохой вид – смерть…» Далее Стендаль поместил пространное рассуждение автора и издателя о том, как следует сочетать в романе политику и искусство. Демонстративное введение внетекстовых элементов в текст романа было порождено новаторскими поисками в области реалистической структуры.

VII, 1–10 – Чем меньше женщину мы любим… – Рассуждение, данное в романе как принадлежащее Онегину («Так точно думал мой Евгений» – 4, IX, 1), – переложение в стихах отрывка из письма П к брату: «То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия» (XIII, 50 и 524).

13–14 – Со славой красных каблуков / И величавых париков. – Высокие красные каблуки были в моде при дворе Людовика XV. «Красные каблуки» сделалось прозванием предреволюционной аристократии. Большие парики были модны в первую половину XVIII в. На рубеже XVIII и XIX вв. они уменьшились, а затем вышли из моды и сохранялись лишь в быту у стариков, а также в особо церемониальных случаях (например, как часть дипломатической одежды, на торжественных придворных приемах, в одежде лакеев и пр.).

X, 9 – На вист вечерний приезжает… – Вист – карточная игра для четырех партнеров. Считалась игрой «степенных» солидных людей (<Страхов Н.> Переписка моды… М., 1791. С. 31). Вист – коммерческая, а не азартная игра, носила спокойный характер.

XI, 7 – И в сладостный, безгрешный сон… – «Сон» у П часто употребляется как синоним «мечты». Такая синонимия, с одной стороны, поддерживалась специфической семантикой слова «мечта» в церковнославянском языке («призрак», «сновидение»; ср.: «сонное мечтание» – Алексеев П. Церковный словарь… СПб., 1819. С. 135), а с другой – наличием единого адеквата во французском языке – «le rève».

XII – XVI – Проповедь Онегина противопоставлена письму Татьяны совершенным отсутствием в ней литературных клише и реминисценций.

Комментаторы иногда сопоставляли стихи 9–14 строфы XIV с «Оберманом» Сенанкура. Сближение это представляется искусственным. Смысл речи Онегина именно в том, что он неожиданно для Татьяны повел себя не как литературный герой («спаситель» или «соблазнитель»), а просто как хорошо воспитанный светский и к тому же вполне