Борман сообщил о проблеме Коллинзу, который к тому времени вернулся за пульт капкома, и Коллинз спросил точный угол секстанта в данный момент. Ловелл, слышавший разговор от своей навигационной панели, доложил Борману:

– Под звездой № 33.

– Под звездой № 33, – повторил Борман Коллинзу.

– Вас понял, – ответил тот[47].

Хотя Коллинз не подал виду, ответ Бормана его насторожил. Звезда № 33 – это Антарес, отличный объект для точных наблюдений. Если с наблюдениями возникли сложности, значит, экипажу будет все труднее ориентироваться перед выходом на окололунную орбиту. Это была одна из деталей, о которых придется позаботиться планировщикам полета ради следующих экипажей, которым предстоит совершать посадку на Луне.

Коллинз, просматривая собственные навигационные данные, попытался представить, как растущее количество солнечного света будет влиять на визуальные наблюдения Ловелла. В процессе он заметил любопытный фрагмент – предсказуемый, но забавный.

– Интересный факт, – объявил он. – Твой голос доходит до нас за одну и шесть десятых секунды[48].

Время на прохождение радиосигнала до Земли все больше давало о себе знать.

– Я слегка охрип, в этом и причина, – в шутку ответил Борман.

У Коллинза был еще один вопрос, который нужно было обсудить с экипажем, прежде чем вернуть астронавтов к обычным обязанностям по обслуживанию корабля и подготовке к телерепортажу. Ему не очень-то хотелось затрагивать эту тему, но приказа Клиффа Чарлзуорта, сидевшего сейчас за пультом руководителя полета, он ослушаться не мог.

– Когда найдете время, дайте нам подробный отчет о текущем состоянии экипажа, – сказал он.

– О чем именно? – спросил Борман не очень-то обнадеживающим тоном.

– Ну, например, появлялись ли за последние 24 часа у других членов экипажа симптомы, как у Фрэнка.

Упоминание Бормана в третьем лице было специальным ходом: так Коллинз давал понять, что спрашивает о здоровье всего экипажа, а не только командира с его прежним недомоганием – ведь Борману не понравится, если его будут считать менее пригодным к работе, чем Андерса и Ловелла. Летный врач поручил Коллинзу напомнить астронавтам, что у них на борту есть лекарства – марезин от тошноты и секонал для улучшения сна – и что их нужно принимать в случае необходимости.

– Нам еще… нужно знать… – продолжил с запинкой Коллинз, – ну, мы вам говорили принимать марезин при желании. Нам надо знать, принимал ли экипаж какие-нибудь лекарства.

– О’кей, никто больше никаких лекарств не пил, – отчеканил Борман еще жестче. – Марезин никто не принимал, никого не тошнит. Все утром позавтракали с большим удовольствием. Что вам еще нужно?

Легче не становилось.

– Мы хотели вам сказать, что надо пить больше воды, – продолжал Коллинз. – Нам кажется, у вас может быть снижено потребление воды.

– У нас все нормально, – ответил Борман в надежде свернуть обсуждение. Тут к нему подплыл Андерс и пробормотал нечто, что на Земле не расслышали. Борман закатил глаза.

– Даю поправку, – заявил он Хьюстону. – Уильям принял таблетку марезина. Он мне об этом не говорил, взял тайком.

– Это Билл Андерс, – на всякий случай уточнил Коллинз, который и без того понимал, о каком астронавте речь, но предпочитал произнести имя вслух, поскольку не знал, транслируют ли телеканалы этот разговор на весь мир. Впрочем, слушал мир или нет, медицинское интервью все равно было на этом окончено.

* * *

Спустя несколько часов настало время второй трансляции с «Аполлона-8». Понедельник в 14:53 – для телевидения обычно мертвое время, однако сейчас, 23 декабря, школы уже не работали и многие фирмы начали закрываться на рождественские каникулы.

Первая трансляция пришлась на более удачное время – после обеда в воскресенье, однако она не только совпала с матчем NFL, но и столкнулась с жесткой конкуренцией в хьюстонском пригороде Эль-Лаго, где жили семьи многих астронавтов. Ежегодно во время рождественской недели здесь проезжала пожарная машина с Санта-Клаусом в кузове. Когда ей составляли расписание, никому не могло прийти в голову, что проезд машины придется именно на то время, когда три местных жителя будут вести репортаж из космического корабля на полпути между Землей и Луной.

– Одна маленькая домашняя деталь, – сказал Карр Борману в ночь перед вторым репортажем. – В районе Эль-Лаго вас оттеснил Санта-Клаус, почти все дети были на улице.

Сегодня и дети, и родители сидели перед экранами, и с самого начала трансляции стало ясно, что передача будет лучше прежней. Продолжительность полета росла, а с ней росло и качество изображения, отправляемого экипажем на Землю. Планета в иллюминаторе была по-прежнему черно-белой и зернистой, но нужный поляризационный фильтр значительно увеличивал резкость, так же как и помогало удерживание камеры в неподвижном состоянии. Изображение Земли на этот раз почти удалось сфокусировать.

Перед трансляцией Борман запустил маневровые двигатели и остановил вращение корабля – чтобы Андерс, которому вновь предстояло управляться с камерой, мог нацелить ее строго на Землю. Затем Борман взглянул в иллюминатор. Увиденное его поразило.

– Мы сейчас смотрим на Землю, там эффектная лента облаков, длинная и тонкая, – сказал он. – Очень эффектная, опоясывает всю Землю, ну или почти половину.

– Понял. Повтори то же, когда будешь вести трансляцию, – отозвался Коллинз. – И если можно, дай самое детальное описание, на какое только способны поэты вроде вас.

Публика, правда, сегодня не ожидала поэзии. Однако если зрители усиленно всматривались и правильно прищуривались, то могли разглядеть на улучшенном изображении облака и очертания материков, описываемых астронавтами.

При начале передачи роль комментатора взял на себя Ловелл.

– То, что вы видите, – произнес он, – это Западное полушарие, наверху Северный полюс.

Он сделал паузу, чтобы зритель усвоил эту информацию, и продолжил:

– Чуть ниже в центре – Южная Америка, до самой нижней оконечности, где мыс Горн.

Вновь пауза.

– Я могу видеть Нижнюю Калифорнию и юго-западную часть США.

Способны ли были зрители увидеть описываемое Ловеллом, было безразлично. Важна была сама возможность попытки – возможность взглянуть на планету с расстояния в 325 000 км и, подобно астронавтам, различить то, что доступно глазу.

В точности следуя рекомендациям Хьюстона, Ловелл дальше заговорил о цвете: описал, где коричневый цвет пустыни сменяется синевой океана и белизной облаков. Затем, сам немало воодушевленный такой картиной, он перешел к поэтичности, которой требовала ситуация.