Как я уже упоминал, простые англичане, пораженные стойкостью русского сопротивления, признали в них союзников, причем с энтузиазмом, смутившим и даже напугавшим правящие классы. В народе это чувство выражалось, к примеру, словами немолодого лондонского кокни: «Я никогда не верил, что русские так черны, как их малюют. Глядишь, многие из них получше нас будут. Выпьем за них!»42 В интеллектуальных кругах превозносились достоинства выстроенного Сталиным общества – этому способствовало и отсутствие в прессе любых упоминаний о преступлениях режима. В США Уэнделл Уилки, кандидат от Республиканской партии на выборах 1940 г., писал в книге «Единый мир» (One World): «Во-первых, Россия – эффективное общество. Оно работает. Оно оказалось способно выжить. Во-вторых, в этой войне Россия – наш союзник. Русские, подвергшиеся еще более страшным испытаниям, чем даже британцы, блестяще это испытание выдержали. В-третьих, нам предстоит сотрудничать с Россией после войны. Без этого прочный мир недостижим»43. Английский академик сэр Бернард Пэрс писал в Spectator о том, как его страна с благодарностью видит «сколь тяжкое бремя несет этот великий и храбрый народ в нашей общей битве против сил зла, и чувствует искреннее желание сохранить и после войны эту взаимную дружбу, без которой невозможен мир в Европе»44.

Пэрс приветствовал описание советского общества, опубликованное американским поклонником СССР: «Перед нами обычные, склонные к заблуждениям люди, которые учатся на своих ошибках и, преодолевая неимоверные трудности, пытаются построить в одной из самых отсталых европейских стран новое человеческое общество, где государство будет заботиться обо всей массе населения». Многие читатели охотно проглатывали эту чушь: дескать, война выявила превосходство социалистической системы. Английский солдат Генри Нови услышал от друга: «Им не удалось посрамить коммунизм: никакая другая страна не показала бы себя так, только страна коммунистов, где народ поддерживает власть»45.

Вероятно, и в самом деле только русские могли перенести и осуществить все то, что они перенесли и сделали, когда разразилась катастрофа 1941 г. Но не следует приписывать это совершенствам коммунистической системы. До операции Barbarossa Сталин действовал заодно с Гитлером, хотя и преследуя при этом собственные цели. Даже когда Советский Союз оказался в лагере демократии и вместе с западными странами боролся против нацизма, Сталин не забывал свою основную задачу: укреплять советскую империю, давить и угнетать сотни миллионов людей. Эту задачу он и осуществлял весьма целенаправленно и успешно. Нельзя преуменьшать заслуги и жертвы народа, боровшегося с захватчиками, но цели Сталина и в пору войны оставались столь же эгоистичными и враждебными по отношению к человеческим правам и свободам, как и устремления Гитлера. Советский Союз не сравнялся с нацистами жестокостью лишь потому, что на его счету не оказалось единого акта чудовищного варварства, как холокост. Тем не менее западным союзникам следовало поблагодарить русских, которые своими страданиями и жизнями спасли от гибели сотни тысяч английских и американских солдат. Пусть Советский Союз вступил в эту войну не ради высоких принципов, и всего лишь соперничество между двумя людоедами превратило Россию в основное поле боя, но здесь Третий рейх столкнулся с силами, которые смогли привести его к гибели.

Соединенные Штаты 27 месяцев следили за происходившими в Европе событиями со смешанными чувствами изумления, ужаса и презрения. Герой современного этим событиям романа Дж. Маркванда «Так мало времени» (So Little Time) говорит: «На время можно было забыть о войне, однако ненадолго, потому что она была во всем, даже в солнечных лучах. Во всем, что ты говорил и думал. Ты ощущал ее вкус в пище, слушал ее в музыке». Многие считали, что этот конфликт и торжество наци отражают общий упадок и вырождение Европы. Особой вражды к странам оси по ту сторону Атлантики не отмечалось, а этнические немцы даже активно поддерживали Гитлера. Опрос, проведенный в Принстоне 30 августа 1939 г., показал, что 68 % американцев не считают допустимым для граждан США записываться добровольцами в вермахт, но 26 % предпочли бы сохранить право на такой выбор1. И почти никто из американцев не хотел, чтобы его страна ввязывалась – не важно, на какой стороне, – в кровопролитие, от которого ее отделял океан. В сентябре 1939 г. другой опрос уточнял, какую позицию США следует занять по отношению к воюющим державам. 37 % респондентов предложили не становиться ни на ту, ни на другую сторону, но торговать со всеми, лишь бы платили; 23,6 %, напротив, возражали против торговли с воюющими странами, всего 16,1 % предлагало смягчить строгий нейтралитет и все же помочь Британии и Франции, если те окажутся на грани поражения. Сторонники вмешательства распределялись главным образом по южным и западным штатам.

С момента прихода Гитлера к власти президент Франклин Рузвельт неустанно напоминал своему народу о грозящей также и Америке опасности и сокрушался, что никто толком его не слушает. 30 октября он писал послу США в Лондоне Джозефу Кеннеди: «Несмотря на значительные шаги к национальному объединению, совершенные тут у нас за последние шесть лет, мы все еще не разбираемся в международных географических связях и не понимаем, как быстро исчезают пространства и локальные экономики»2. Но привычка к изоляционизму по-прежнему была сильна, и с 1939 по 1941 г. президенту приходилось оказывать помощь Британии с оглядкой на общие сомнения и даже недовольство. Тем не менее этот умелый политик сумел овладеть общественным мнением, причем в стране, где, по словам одного из его помощников, это мнение «отличалось величайшей неустойчивостью». Один из частых гостей Белого дома Роберт Шервуд писал: «Пока в Западной Европе не разразилась катастрофа и у руля не встал Уинстон Черчилль, дело союзников не казалось особенно привлекательным даже тем, кто ненавидел фашизм со всеми его зверствами»3.

Писатель Джон Стейнбек весной 1940 г. несколько недель ходил под парусом вдоль тихоокеанского побережья Южной Америки и 26 марта писал с пути другу: «Мы не слышали новостей из Европы с тех пор, как отплыли, да и не очень-то жаждем. На берегу мы встречаем людей, которые даже не знают о существовании Европы, и от этого только выиграли. В этой поездке мы обретем образ мира, где нет места Гитлеру и Москве, а существует нечто более живое и сильное, чем они оба»4. Стейнбек разделял мнение многих либералов: Америке придется рано или поздно вступить в схватку – но ни малейшего энтузиазма эта перспектива у него не вызывала. «Если б не надвигающаяся война, я мог бы рассчитывать на несколько лет спокойной и приятной жизни», – писал он 9 июля5.

В то утро в апреле 1940 г., когда немецкие солдаты вошли в Норвегию, репортеры столпились в кабинете Франклина Делано Рузвельта, вопрошая, не приближает ли это событие вступление Штатов в войну. Президент ответил, тщательно подбирая слова: «Скажем так: события последних двух суток, несомненно, побудят многих американцев задуматься о вероятности войны». Изначально Рузвельт не хотел избираться на третий срок в 1940 г. и говорил друзьям, что изменить решение его побудил общемировой кризис, в особенности падение Франции. «Вопрос о том, выдвинет ли Рузвельт свою кандидатуру, – писал 15 мая того же года один из близких к Рузвельту людей Адольф Берле, – решается на берегах Мааса»6. Но, возможно, слова о нежелании участвовать в выборах были только словами, поскольку Рузвельт, как и большинство правителей, не был равнодушен к власти. Следующие поколения признают, что именно этот человек из всех американцев был призван провести народ через величайшие в мировой истории катаклизмы, но довольно активное меньшинство соотечественников, в том числе деловое сообщество, в ту пору противилось новому избранию Рузвельта. Дональд Нельсон, впоследствии отвечавший за промышленную мобилизацию страны, писал: «Кто из нас, кроме президента США, вполне осознавал, какая предстоит работа? Люди, с которыми я встречался и беседовал, даже члены генерального штаба, военные, моряки, офицеры высшего ранга, видели в программе обороны лишь средство не допустить врага на берега Америки»7.