Другим важным признаком принадлежности к крестьянству в воззрениях жителей села была трудовая деятельность в сфере сельскохозяйственного производства. Иногда даже под словом «крестьянство» они понимали не определенный социальный слой, а вид трудовой активности. Так, например, описывая хозяйственную деятельность одного из фигурантов политического дела, свидетель И. говорил: «Ранее занимался крестьянством, потом имел подсобное предприятие»[447].

Особенно часто ссылка на трудовой характер деятельности встречается в крестьянских «письмах во власть». Показательно в этом отношении письмо группы жителей Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района. Пытаясь доказать несправедливость раскулачивания, проведенного в отношении их хозяйств, они следующим образом аттестовали характер своей деятельности: «Онегин Иван Егор[ович] с малых лег работает, трудится не покладая рук. Своими собственными руками построил дом со скотным двором и вся биография его трудовая», «Михаил Петров… с малых лет работал в чужих людях в работниках и все время работал день и даже ночь», «Леонтьев Николай Михайлович… трудовой крестьянин… никогда не выпьет вина, сам себя оскудняет в пище»[448]. Подобные характеристики можно обнаружить и в других письмах крестьян в государственные органы. М. Д. Ламов в письме в редакцию «Крестьянской газеты» так описывал свое хозяйство: «Самое трудолюбивое хозяйство, работая и день, и ночь и отказывая себе во всем и всю жизнь…»[449] М. Н. Улитин, житель Кубино-Озерского района, в письме в Севкрайком в 1932 году так объяснил свой материальный достаток: «…нажитое потом с мозолистых рук, перенося нужду и горе»[450]. Разумеется, в «письмах во власть» крестьяне, как правило, стремились доказать неэксплуататорский характер своих хозяйств, поэтому особо акцентировали свой трудовой статус, однако постоянство обращения к этому аргументу, проявляющееся вплоть до схожести формулировок, позволяет считать этот признак еще одним устойчивым «маяком» в крестьянском сознании.

Элементом крестьянского самосознания в 1930-е годы было также стремление к свободе хозяйственной деятельности. Именно это лежало в основе циркулировавших в северной деревне на рубеже 1920-х — 1930-х годов крестьянских лозунгов о необходимости отмены классового налогообложения, развитии индивидуального крестьянского хозяйства, введении свободы торговли и даже призывов к возрождению капитализма[451]. Распространенность в крестьянской среде подобных взглядов была одной из причин первоначального неприятия колхозов. Для жителя села, привыкшего видеть в крестьянском дворе центр хозяйственной жизни и основу благосостояния семьи, идея колхоза, основанного на непосредственной производственной деятельности, выглядела по меньшей мере странно. Сложнее обнаружить этот элемент крестьянского сознания в колхозной деревне, где свобода хозяйственной деятельности была в принципе невозможна. Тем не менее она есть. Об этом, в частности, говорит отмечаемая в современных исследованиях колхозной деревни широко распространенная практика «прирезок» земельных участков к личному подсобному хозяйству колхозников, с которой власти пытались безуспешно бороться в течение всего десятилетия[452]. Об этом же свидетельствуют и случаи «развода» колхозных коров, которые также имели место в северной деревне. Интересное описание такого «развода» скота содержится в следственных показаниях жены председателя одного из колхозов Кубино-Озерского района:

«3 или 4 апреля 1932 года утром во время обеда приходит к нам в квартиру гражданин нашей деревни Грудин Сергей Иванович с газетой в руках и после пришел Никаноров Александр. Грудин читает газету и говорит вот газета пишут, что у каждого колхозника должна быть корова, веди с колхозного двора Яковлевна корову и ничего не будет. После чего читал газету и Никаноров. А Сергей говорит твой муж председатель колхоза, то защищает свою шкуру, но не дает разводить коров. В это время к нам набежало баб более 10, то им Сергей читает газету и говорит понимаете бабы газету, что каждый колхозник обязан иметь корову и вышел с бабами вместе на улицу и я вышла с ними. То на улице уговорились вести коров… И с этого сразу же разбежались разводить коров и развели с ним вместе и я увела свою корову. Но на следующий день всех коров свели обратно на колхозный двор. И еще вместе с нами вновь коров Милешин Иван и Левашев Василий Васильевич на принципах добровольности. Но продержали на колхозном дворе 2 1/2 недели. Левашев Вас. В. увел корову со двора с женою Екатериной Ивановной. И только лишь сегодня 6 января 1933 года Левашев Василий вторично свел корову на колхозный двор»[453].

Документ хорошо передает внутреннюю борьбу в душе простого сельского труженика, показывает противоречия между установкой, основанной на историческом опыте независимого хозяйствования, и конъюнктурными обстоятельствами ситуации, в которой он оказался. Дилемма заключалась даже не столько в том, вести или не вести корову на колхозный двор, а скорее в сохранении основ крестьянской идентичности. С одной стороны, давила устоявшаяся практика крестьянского хозяйствования, с другой — страх наказания. Последний не был лишен смысла, поскольку государство старалось пресекать рецидивы прежних хозяйственных традиций. Документ отразил и определенный результат этого ментального противоречия. Коровы оказались на колхозном дворе, а участники их «развода» — на скамье подсудимых. В условиях сталинской юстиции 1930-х годов крестьянам нередко не оставалось ничего более, чем просто печалиться по утраченной свободе: «В скором времени все переменится и мы опять заживем по старому», «Доживем, что и мы опять будем хозяевами своего положения», — говорили между собой крестьяне в 1930-е годы[454]. Однако времени вспять не повернуть, а вместе с ним уходил в прошлое и тот социальный тип сельского труженика, который мы привыкли называть крестьянином.