– Отдайте, Джордж… Ради Бога, возьмите себя в руки! – Он сунул револьвер в карман.

Болдуин, шатаясь, припал к стене. Большой палец его правой руки сочился кровью.

– Такси подано, – сказал Херф, глядя на их напряженные, бледные лица.

– Ладно, отвезите дамочку домой… Ничего страшного не случилось, просто небольшой нервный припадок. Только не устраивайте паники! – Мак-Нийл орал таким голосом, словно он произносил речь, стоя на ящике из-под мыла.

Метрдотель и девица при вешалке смущенно переглянулись.

– Ничего не случилось… Джентльмен просто немножко нервничает… переработался, утомлен, понимаете? – Мак-Нийл понизил голос до ласкового мурлыканья. – Забудьте об этом.

Когда они садились в такси, Эллен внезапно сказала детским голосом:

– Я забыла… Мы ведь хотели посмотреть место убийства… Пусть он подождет. Я бы хотела немножко пройтись по свежему воздуху.

Пахло солончаком. Ночь была мраморная от облаков и луны. Лягушки в канавах звенели, точно колокольчики.

– Это далеко? – спросила она.

– Нет, сразу за углом.

Их шаги поскрипывали на песке, потом застучали по асфальту. Фонарь осветил их, они остановились, чтобы пропустить автомобиль; запах бензина захлестнул их, потом растаял в запахе солончака.

Серый дом с остроконечной крышей и маленьким крыльцом прямо на дорогу; кругом – сломанный забор, Сзади росла акация. Полисмен расхаживал перед домом взад и вперед, тихо насвистывая. Молочный краешек луны высунулся на минутку из-за облаков, превратил обломок стекла в зияющем окне в фольгу, выхватил из мрака маленькие круглые листья акации и вновь закатился в щель между облаками, как потерянная монета.

Никто не произнес ни слова. Они пошли обратно к гостинице.

– Это правда, Херф, что вы не видели Стэна?

– Не видел. Я даже не представляю себе, где он скрывается.

– Если вы увидите его, скажите ему, чтобы он немедленно позвонил мне… Херф, как назывались те женщины, которые следовали за армией во время французской революции?

– Дайте-ка вспомнить… Кажется, cantonnières.

– Да, что-то в этом роде… Так вот, я хотела бы быть cantonnières.

Электрический поезд свистнул где-то вдалеке, прогрохотал вблизи и исчез в гудящем пространстве.

Истекая звуками танго, ресторан таял розово, как мороженое. Джимми полез вслед за Эллен в такси.

– Нет, я хочу быть одна, Херф.

– Позвольте мне отвезти вас домой… Мне не хочется оставлять вас одну.

– Будьте другом, оставьте меня.

Они не подали друг другу руки. Машина метнула облако пыли и волну бензина ему в лицо. Он стоял на ступеньках; ему не хотелось возвращаться в шум и дым.

Нелли Мак-Нийл сидела одна за столом. Напротив нее боком стоял стул, на котором только что сидел ее муж; на спинке стула висела салфетка. Она пристально смотрела прямо перед собой – танцоры проплывали перед ней, как тени. В конце зала она увидела Джорджа Болдуина, бледного и осунувшегося; он медленно, точно больной, пробирался к своему столу. Он постоял у стола, внимательно проверил счет, заплатил, опять постоял, растерянно поглядывая крутом. Он не мог не видеть ее. Лакей принес на подносе сдачу и низко поклонился. Болдуин обвел мрачным взглядом лица танцующих, круто повернулся и вышел. Вспоминая невыносимую сладость лилий, она почувствовала, что глаза ее наполняются слезами. Она достала из серебряной сумочки карне[152]и быстро пробежала его, ставя крестики серебряным карандашом. Потом подняла голову – усталая кожа ее лица была стянута отвращением – и кивнула лакею.

– Будьте добры, скажите мистеру Мак-Нийлу, что миссис Мак-Нийл хочет поговорить с ним. Он в баре.

– Сараево, Сараево… Телеграфные провода сходят с ума! – орал Беллок у стойки в лица и стаканы.

– Слушайте-ка, – конфиденциально говорил Джо О'Киф, ни к кому в частности не обращаясь, – один парень, работающий на телеграфе, рассказывал мне, что недалеко от Сент-Джона, Ньюфаундленд, было большое морское сражение. Говорят, британцы потопили там сорок немецких военных судов.

– Война сейчас же прекратится.

– Да ведь она еще не объявлена.

– Откуда вы знаете? Кабели так забиты, что невозможно узнать ни одной новости.

– А вы слыхали – на Уолл-стрит еще четверо обанкротились?

– Чикагский хлебный рынок взбесился…

– Надо закрыть все биржи, пока не уляжется буря.

– А вот когда немцы снимут штаны с Англии, они дадут Ирландии свободу.

– Биржа будет завтра закрыта.

– У кого есть капитал и голова на плечах, тому теперь самое время заработать.

– Ну, Беллок, старина, я иду домой! – сказал Джимми. – Сегодня у меня день отдыха, и я хочу использовать его.

Беллок подмигнул и пьяно помахал рукой. Голоса дрожали в ушах Джимми резиновым гулом, близко, далеко, близко, далеко. «Умереть как собака, марш вперед!» – сказал он. Он истратил все деньги. У него оставался один четвертак. «Расстрелян на рассвете. Объявление войны. Начало военных действий. И они оставили его наедине с его славой. Лейпциг, Пустыня, Ватерлоо – там построенные в боевом порядке парни стояли и стреляли…[153]Не могу взять такси, все равно, я хотел пройтись пешком. Ультиматум. Воинские поезда поют, несутся на бойню, засунув цветок за ухо. И позор тому, кто сидит дома, в то время как…»

Когда он шел по песчаной тропинке к шоссе, кто-то взял его под руку.

– Вы ничего не будете иметь против, если я пойду с вами? Я больше не хочу оставаться здесь.

– Конечно, идем, Тони, я собираюсь прогуляться.

Херф шел большими шагами, глядя прямо перед собой. Небо затянулось тучами и чуть заметно светилось молочным лунным светом. Справа и слева, за лиловато-серыми конусами случайных дуговых фонарей, мрак был испещрен редкими огоньками. Впереди смутными уступами вставало зарево улиц, желтое и красное.

– Вы не любите меня, правда? – задыхаясь, спросил Тони Хентер, помолчав несколько минут.

Херф замедлил шаги.

– Я вас мало знаю, но мне кажется, что вы очень славный человек…

– Не лгите! У вас нет никаких оснований лгать… Я покончу жизнь самоубийством сегодня же ночью.