Он умер в мой день рождения. До двенадцати дня меня поздравляли телефоническим способом, после двенадцати — телефонически соболезновали. До последнего мгновенья он был в сознании, и я уверен, он помнил, что это за день. Я никогда не мог запомнить, когда у него день рожденья — у меня беда с цифрами — и вечно промахивался то на пару дней вперед, то на пару назад… Илья был исключительно точен. И наверняка с удовольствием хмыкнул хотя бы раз от мысли, какой он мне готовит подарочек… А может, и нет — какая разница?.. Но почему мне выражали соболезнования — до сих пор вопрос.

Ближе к вечеру я полез в сеть, сел читать, что народ пишет. Первый попавшийся отклик начинался словами: «Я вырос под "Гудбай Америку"»… Во втором упоминалось, насколько проникновенны слова песни «Гудбай, Америка» и как они запали в голову автора сразу после первого прослушивания. В третьем была та же самая Америка, но походя. Я начал закипать. Пятый, шестой… Из десяти прочитанных откликов «Гудбай, Америка» была обозначена в восьми или девяти…

Текст песни под названием «Последнее письмо», в котором про «Гудбай Америку», написал замечательный Дима Умецкий, который жив, здоров; и дай ему, Боже, всего наилучшего. Я читал дальше, а там была Америка, Америка… Сперва бесился, потом страдал, потом расстраивался.

И только когда раз в тридцатый прочитал благодарность Илюше за «Гудбай Америку», я понял, что шоу продолжается…

Потом позвонил Сакмаров, который в тот день организовал что-то вроде минифестиваля в каком-то клубе, пытаясь собрать деньги Илье на лечение. Собирал на лечение, а вышел концерт памяти… Позвал, мы поехали. И вошедши в зал увидели замечательный стол. Замечателен он был тем, что от края до края был в несколько рядов уставлен рюмками с текилой. Которую Илюша очень уважал.

Шоу продолжалось…

Преодолев всякие препятствия в виде формальностей, Леся с Ильей прилетели в Москву. Она — так, он — в гробу. Когда получили гроб с таможни, выяснилось, что есть проблемка. Гроб к использованию был непригоден.

Он был покрыт частыми отверстиями — его сверлили. Местами дерево было покорежено; гроб был похож на дуршлаг.

До сих пор интересно, кто это сделал («там» или «тут»?) и что они хотели там найти? Подпольную литературу? Наркотики? Тайные микрочипы? Золото-брильянты?.. Это был просто гроб. Ящик, и в нем покойник в костюмчике, пусть на самом деле он был в саване. Саван, кстати, тоже выпотрошили — швы были вскрыты, ткань местами распорота…

Короче — обшмонали Илюшку в катаверной на пересылке…

Гроб поменяли, костюмчик переодели. Служители морга выкатили Илью с наложенным кладбищенским гримом — Леська сказала: «Ну, вот еще! Только этого не хватало!». Грим был плох, а Леся — актриса. Приказала все стереть, достала свой грим и наложила макияж по новой.

Прощание проходило в ЦДЛ. Кто-то что-то говорил, вереница брела мимо гроба и утекала в фойе, где медийные лица принимались давать интервью, остальные бродили неприкаянно — все как всегда. Стоял измученный Саша Орлов, и когда мы подошли сказать «спасибо», он, кажется, удивился. Насколько я знаю, ему тогда крепко досталось.

Мы побродили по фойе и пошли с женой и дочерью обратно в зал, где стоял гроб. Вдоль стены — коротенькая шеренга родственников, тишина, пусто. Мы подошли к гробу, стоим. И тут тень дрогнула. Я увидел, как Илья подмигивает левым глазом.

И почувствовал, что становлюсь немножечко липким. Но в то же время сообразил, что не удивляюсь. Это было вполне в духе Ильи. Как всегда, с перебором… Я стоял и всматривался в его глаза — тень опять поплыла, сзади раздалось какое-то постукивание. Я оглянулся — парень-телевизионщик убирал расставленные фонари, вот тень и двигалась. Все объяснилось. Но липкость осталась.

На кладбище — опять прощание в огромном холодном зале, куда еще и не пускали. Долго стояли, ждали, курили на улице, там Лена, сестра Леси, рассказала, что о смерти отца узнала Каролина. Ей ничего не сказали и улетели на похороны. Леся позвонила узнать, как она, и Каролина сказала: «Я знаю, что папа умер». Как?! Что?! Откуда?! Оказалось, семилетняя девочка залезла в интернет, сама набрала «Илья Кормильцев» и все прочитала. Пока Леся собиралась с ответом, Каролина сказала: «Я знаю, что дальше будет. Его похоронят и ему поставят памятник. Я знаю, какой. Это будет книга, а на ней — очки».

Через полтора года памятник поставили. Художник Коротич сделал так, как сказала Каролина.

Наконец, всех впустили в зал, там стоял закрытый гроб; никто ничего уже не говорил — просто стояли. Потом побрели к открытой могиле. Та же толпа, но опять новация — по периметру стояли рослые омоновцы — в униформе, с бронежилетами. Стояли они, видимо, уже давно — тянулось-то все очень долго. Видно было, как они замерзли, но стояли крепко.

Гроб установили на лифт. Кажется, кто-то что-то сказал. А может, и не говорил. Гроб пополз вниз. Рядом со мной хихикали две некрасивые девицы из интеллигентных. Я на них шикал, они все равно хихикали. Такие девицы всегда хихикают…

Когда народ схлынул, у могилы остались мы с Ленкой, Пантыкин, Маринка — вторая жена Ильи, еще кто-то… Пили водку и почему-то смеялись. Не помню, почему.

Пошли на выход, в автобус. Я остался на улице покурить. Народ сидел в двух автобусах, которые я бы назвал шикарными. В них было тепло. Омоновцы сидели, набившись в ПАЗик, и через заиндевевшие окна было видно, что они там страшно мерзнут. В тот день холод был невыносимый. Я курил не торопясь — ждали Сашу Орлова и Володю Харитонова, которые что-то «доруливали» в администрации кладбища. Омоновцы мерзли в ПАЗике.

Наконец, из него выбрался их главный, подошел: «Там, у могилы, никого не осталось?» Я сказал — никого. «А чего ждете?» Я объяснил. И тогда он спросил с какой-то даже обидой: «Так что, ничего не будет?»

Не знаю, чего ждал он, чего ожидали те, кто прислал мерзнуть на кладбище этих парней в униформе… Представляется нечто в духе дурных советских фильмов про ранних большевичков, когда над свежевырытой могилкой на кучу земли взбирается, оскользаясь, противный интель в пенсне и с бородкой клинышком и начинает, мерзотно картавя: «Това’гищ’чи!»…

Главный ждал ответа. Я сказал: «А что тут может быть? Поезжайте, холодно же». Он секунду подумал, кивнул, заскочил в ПАЗик, тот сорвался и исчез. На этом похороны кончились.

На поминках в ЦДЛ я пошел в туалет. Кто брезгует, пусть дальше не читает. Так вот, пошел в туалет. По виду он был пуст, но из одной кабинки доносился голос человека, который явно говорил по телефону. Я зашел в соседнюю кабинку. И волей-неволей услышал следующее: «Ты не представляешь! Триста человек! Я сказал речь! Все рыдали!»…

Не знаю, набралось ли там, в зале, три сотни человек, но про речь и рыдания — это для меня была новость. Однако с гипотетическими революционными речами над могилкой это как-то перекликалось, и я решил посмотреть, что же это за «большевичок» такой. Посему я покинул кабинку и криво пристроился в проходе у двери. Пьян я, надо сказать, был критически; ждать было трудно. А он, видимо, на слух различил, что тут подлянка, и сидит себе в кабинке. Правда, по телефону уже не разговаривает. Но я — зануда, я стою. Не знаю, сколько это длилось; мне показалось, не меньше часа. Ну я же пьяный, мне стоять трудно. Наконец, дверь кабинки распахнулась, мимо меня, дико глянув, проскочил какой-то худой, длинный парень. И убежал. Я пошел наверх, что-то там еще пил. И пытался увидать его среди публики. Но и там его не было. Не знаю, кто такой…