— Это была война капиталистов с капиталистами, это была не наша война, — сказал Андрей.

— Но на ней погибали самые обычные люди…

— Они должны были повернуть свое оружие против тех, кто войну развязал.

— А потом вы протестовали против Брестского мира, да? Вы так быстро меняете убеждения…

— Убеждения мы не меняем. Мы всегда следуем им. Только разными путями. Но цель у нас, как убеждения, всегда неизменна…

— И цель оправдывает средства…

— Нет, все не так! Средства оправдывают цель. Мы столько совершили, столько пролили крови, своей, своих товарищей, чужой, наши средства слишком жестоки, безжалостны, они могут быть любыми, поэтому наша цель омыта кровью, она поэтому достижима, из-за наших жертв, из-за тех, кто погиб от наших рук. Поэтому Донской не бежал. Он хотел ответить за убийство…

— А вы?

— Я всегда бежал. Для Донского его акция была последней. Он это знал, готовился как к последней. У меня такой еще не было, я ни к какой акции, как к последней, еще не готовился.

— Стесняюсь спросить — и что это за цель?

— Свобода…

…В январе Терлецкий, навещавший семью, встречавшийся со знакомцами, служившими на Директорию, принес выпущенное информационным бюро обращение: «Есть еще много элементов‚ которые‚ пользуясь гостеприимством Украинской Народной республики‚ приютом и защитой государства‚ питают против него черные мысли и замышляют его гибель. Первыми погибнут эти элементы‚ если только они не прекратят свою вероломную деятельность. Эти элементы должны добровольно покинуть пределы Украины, и чем скорее‚ тем лучше», — говорилось в нем.

После Проскуровского погрома в отставку подал адвокат Марголин‚ занимавший пост заместителя министра иностранных дел, теперь, не будучи в правительстве, щепетильный Марголин счел возможным навестить Григоровича-Барского, коллегу по делу Бейлиса, был удивлен надписью «Тиф», еще более тем, что дверь открыл Смолянский, в жилетке, с папироской в углу рта. Вскоре все разъяснилось, Марголина усадили в кресло, прибежал Аркадий, из дальних комнат появился Терлецкий, сразу вступил с Марголиным в полемику по поводу будущего пути независимой Украины.

Марголин помешивал чай серебряной ложечкой, тихим голосом пытался сдержать напор Терлецкого.

— …исчезли те железные обручи‚ которыми держалась Российская империя, эта огромная деревянная бочка, — говорил Марголин, отпивая чай, попадая витым черенком ложечки себе в глаз, но этого словно не замечая. — Бочка распалась‚ рассыпалась. Все‚ что таили в себе село и город преступного и злодейского‚ вышло наружу. Жажда крови‚ грабежа ищет теперь оправдания. Оправдание найдено. Чужими объявлено еврейское население и большевики. Но как раз большевики, солдаты Первого полка имени Ленина, под лозунгом «Вырезать буржуев и жидов» устроили резню в Глухове. Казаки Семесенко, из полка имени Петлюры, пошли убивать строем, и атаман лично зарубил казака, у которого нашли снятые с еврея часы, а другого, который нанизал отрезанные еврейские уши на шнурок, наградил. Объяснил — грабить значит порочить идею…

Марголин вынул из стакана ложечку. Дрожащей рукой положил ее на стол. Откуда-то появился Дорожко, немного посидел, ушел, вернулся с двумя бутылками шустовского коньяка. Марголин просил еще чаю, Дорожко подливал — Арнольд Давидович! Вот лимон. Не желаете? — Марголин размяк, стекла его пенсне затуманились. — Кто там? — спросила Софья, когда Андрей вернулся из квартиры напротив.

— Бывший министр.

— Министр? Какой? Кто?

— Не знаю, точно не знаю. Знаю только — красные на подходе…

…Большевики вошли в город пятого февраля, по традиции промаршировали по Крещатику, оставляя после себя мусор, окурки, дух немытых тел. Среди них уже почти не было юношей, восторженных, хватающихся за наган, в следующее мгновение наган прячущих, начинающих рассуждать о всеобщем благоденствии и мировой революции. Основу составляли люди с одутловатыми лицами, покрасневшими веками. Ботинки с обмотками, тяжелый шаг, всегда примкнутые штыки. Штыки неровно колыхались.

Андрей стоял в толпе, чувствовал, что толпа напряжена. Исчезли люди в вышиванках. Люди с румянцем, источающие запах лука и хлеба. Матвей стоял один, вид имел нерадостный, спрошенный — где его тот товарищ, с которым он наблюдал за отпеванием Эйхгорна? — долго вспоминал, с кем он был, не вспомнил, предложил зайти в ХЛАМ, где было тихо, ни кофе, ни бифштексов не подавали, чай в стаканах, горячий и солоноватый из-за добавленной для цвета соды, акробатки из цирка Крутикова по соседству, в коротких юбках, сидели плотной группкой, Матвей шепнул, что в цирке давно не платят, акробатки заманивают посетителей ХЛАМа, у них есть место, через подвал.

— Убивают? Потом часть съедают сами, часть отдают цирковым тиграм?

— Тигров в цирке нет, как нет и львов, — вздохнув, ответил Матвей. — У них топчан, рядом с клеткой, где сидит медведь. Экономят, снимали комнату тут, в отеле, отказались от нее. Топчан жесткий, медведь дышит, хоть занавеска висит, воняет…

— Ты ходил с ними?

— Исключительно ради познания. Хотелось помочь. Отдал две баночки сардин.

— До? После? Вместо?

— После. Было любопытно. Акробатка такая мускулистая, равнодушная, лежала словно мертвая.

— Но баночки ты отдал?

— Мы же договаривались. Заранее. Я человек слова.

Они выпили чаю, Андрей спросил про Маккавейского, официант, быстро оглянувшись, наклонившись ниже, ответил, что Маккавейский отъехал на юг. Андрей хотел спросить про поэта, которому Маккавейский помогал дописывать стихотворение, чьи стихи выдавал за свои Саготин, но не знал ни имени его, ни фамилии.

Николай Иванович приказывал соблюдать осторожность. Говорил, что, согласно его источникам, будут искать всех, кто входил или входит в их группу, в лучшем случае возьмут письменное обязательство не противодействовать советской власти, в худшем — отправят в ту же Лукьяновскую, где кабинет получила безумная Роза Шварц, привезенная в мягком вагоне Лацисом. Но даже Роза не справлялась, и в помощь приехал другой латыш, Петерс. Оба, Лацис и Петерс, один с каменным подбородком, другой с кудрями, мечтательный, улыбчивый, начали расстрелы, ночами не успевали, расстреливали днем, посланный ими солдат передал приказ главному врачу госпиталя, где служила Софья, выделить сестер для лазарета при чрезвычайке. Главный врач хотел отказать, Софья и еще четыре сестры милосердия согласились, обещав продолжить службу в госпитале, распределив дежурства в лазарете.

Петерс провел суд над всеми, кто судил Донского, проводил дознание, следствие, над членами военного суда. В зале стояли пустые стулья. Германские офицеры были давно в Германии, там была республика. Только на одном стуле сидел избитый человек, пытавшийся разлепить губы окровавленного рта и сказать, что это ошибка, не он палач, не он вешал Донского. Каждая его попытка прерывалась окриком председателя. Суд окончился быстро. Прочитали обвинительное заключение и сразу — всем смертный приговор. Германским офицерам он должен быть приведен в исполнение, когда они будут захвачены восставшим народом Германии, на территории которой будут в ознаменование победного шествия мировой революции действовать принятые в социалистической России законы, декреты и приговоры, а в России — германские, те, которые, взяв власть, примет немецкий пролетариат; на германское крестьянство надежда была слаба, и фермеры и батраки были слишком заражены стяжательством, не понимали сути интернационализма. Председатель закончил чтение приговора, избитого вывели, столкнули в подвал, повалили на пол лицом вниз, выстрелили в затылок.