есть философичность. И еще есть несомненная мания величия, есть убеждение, что только ему открылась вся глубина этой страшной истины, и он, как подлинный пророк, взывал и вразумлял, как вы видели, даже Пушкина.

Думается, что это письмо вообще появилось от неосознанного испуга перед тем, что совершалось на его глазах, когда просвещенные русские господа из почитаемых им высших классов вдруг стали оглядываться на свой народ, пытаясь его узнать и понять. Он хотел этим письмом одернуть, остановить их, вразумить и, по существу, предлагал развернутую основу той идеологии, на которой и выросло у нас оголтелое западничество так называемой либеральной интеллигенции.

Он даже и веру сменил, перешел из православия в католичество.

То есть то, что начал лепить из дворянства Петр Великий, в Чаадаеве как бы достигло своего полного завершения. Он был в своей стране еще более чужим, чем любой иностранец. Теми хоть двигало любопытство познания, а он не утруждал себя и этим. И единственно, что ему было дорого в России и кого он буквально боготворил, — это, конечно же, царь Петр Первый.

И, наконец, самое потрясающее свидетельство национального невежества: Чаадаев написал свой беспощадный приговор России по-французски. По-русски он писал много хуже, просто плохо. Все писал либо по-французски, либо на других языках — знал несколько. И лишь просясь в те же тридцатые годы снова на службу, обещал Бенкендорфу в скором времени выучиться прилично писать и по-русски…

НЕ ШЕЙ ТЫ МНЕ, МАТУШКА

Музыка, как и поэзия, чутче, острее других искусств чувствует обычно зовы времени, его пульс.

К счастью, русская профессиональная музыка почувствовала его тогда же, когда и Пушкин.

В восемнадцатом веке она ведь тоже была сплошь заемной, чужой. И иноземных композиторов и музыкантов у нас было полным-полно, а нарождавшиеся свои сочиняли все только по итальянским да французским образцам, что песни, что оратории, оперы, балеты, симфонии. То же досталось в наследство и веку девятнадцатому.

Но вот в 1825—26 годах — точно не установлено, — композитор Александр Александрович Алябьев написал романс «Соловей», в котором впервые зазвучало нечто совершенно свое, русское, и романс стал невероятно популярным. А потом Алябьев написал «Вечений звон», который популярен и любим всеми поныне. Потом «Старый муж, грозный муж». Он сочинял и духовные хоровые произведения, всенощные бдения, литургические циклы, первый в истории русской музыки хоровой концертный цикл а капелла на светские темы, сочинял камерно-инструментальную музыку — сонаты, трио, квартеты и квинтеты, что было большим шагом вперед в этой области, — но главным в его творчестве все-таки всю жизнь оставались романсы и русские песни. Часть русских песен писалась на слова профессиональных поэтов, а часть была музыкальной обработкой подлинных народных текстов и мелодий для концертных исполнений под фортепьяно или другие инструменты.

Главное же, что Алябьев был не один. Вскоре по его пути пошла уже целая плеяда композиторов: Алексей Николаевич Верстовский, Даниил Никитич Кашин, Иван Алексеевич Рупин, Александр Егорович Варламов, Александр Львович Гурилев, Михаил Иванович Глинка, Александр Сергеевич Даргомыжский.

Да, Глинка с полным основанием считается родоначальником подлинно национальной, воистину большой оперно-симфонической русской музыки. И имя его вполне справедливо ставится всегда вровень с именем Пушкина, совершившего то же самое в русской литературе. Не случайно, конечно, и то, что Провидение сделало их современниками, что они были очень близки, и Михаил Иванович писал много музыки к сочинениям Пушкина, включая такое огромное, как «Руслан и Людмила». И знаменитые провидческие слова, что «музыку создает народ, а мы, художники, только ее аранжируем», сказанные Глинкой, тоже ведь в духе Пушкина. И все же не будь в это же время Алябьева, Верстовского, Варламова и Гурилева и их творений, предверивших основные глинковские, еще неизвестно, как бы у него все сложилось. Так называемых итальянизмов у него предостаточно даже в зрелых и поздних вещах, включая оперы.

Да и поиски истинно национального в оперном искусстве Верстовский начал раньше: его «Аскольдова могила» была и поставлена на год раньше «Жизни за царя».

Русский крестьянин Иван Сусанин запел впервые на сцене Императорского театра в 1836 году. То есть в тот же год, когда Чаадаев напечатал свое «Первое философическое письмо». В тот же год на сцене драматического театра впервые появился и гоголевский «Ревизор». А годом раньше опубликована стихотворная сказка Петра Павловича Ершова «Конек-Горбунок». Еще годом раньше — «Пиковая дама» Пушкина и сборник Даниила Кашина «Русские народные песни» в его обработке и его сочинения. Еще раньше — первые романсы Варламова, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя и «Народные песни» Ивана Рупина.

Сопоставьте все это с «приговорами» Чаадаева.

А русские песни и романсы, как вы уже наверняка поняли, были тогда в музыке главнее всего. Вовсе не опера и не симфонические сочинения. Их писала вся плеяда, и обрабатывали народные песни тоже все, однако тон тут, вслед за Алябьевым, стали задавать, прежде всего, Варламов и Гурилев. Кашин и Рупин были талантами поменьше, а Верстовский реже остальных обращался к этим жанрам, хотя тоже оставил потомкам бесподобную «Вот мчится тройка удалая».

Варламов и Гурилев оба из самых низов: Варламов сын ефрейткапрала, а после службы — мелкого бедного чиновника, а Гурилев — сын крепостного музыканта и композитора, руководителя крепостного оркестра графа Владимира Григорьевича Орлова в подмосковном имении «Отрада» и сам до двадцати восьми лет был крепостным. Оба сумели выйти на волю лишь после смерти хозяина. И Кашин и Рупин из крепостных. То есть четверо из плеяды — из той самой крепостной интеллигенции, так много вложившей в господские искусства, и именно это их кровное родство с народом и определило направление их творчества — сделать достижения народа всеобщими. Романсы и песни ведь самый доходчивый и близкий буквально всем музыкальный жанр.

Варламов уже в раннем детстве имел прекрасный голос, сам выучился играть на скрипке и больше всего любил петь народные песни на людях, в пять-шесть лет уже с удовольствием и большим успехом выступал перед любой аудиторией. В девять был отправлен из Москвы в Петербург в Придворную певческую капеллу, где необычайно талантливым, чувствующим музыку всем своим существом мальчонкой занялся сам директор капеллы Дмитрий Степанович Бортнянский. Он пел там и маленьким и взрослым, а через двенадцать лет тоже стал преподавать там пение хористам и малолетним. Двадцати пяти лет от роду дает первый большой концерт в зале Филармонического общества — дирижирует и поет соло. Голос у него и у взрослого был хоть и небольшой, но очень красивый, мягкий тенор, и пел он на редкость выразительно