Василий побледнел. Вероятно, до сих пор до него все это просто не доходило – он превысил свои полномочия, обыскивая каюту Рашели, и если он не найдет этому оправдания, его будущее под угрозой.

– Я удвою ставку, господин лейтенант. Только… вы не хотите мне что-нибудь порекомендовать? Шаг очень серьезный, я не хотел бы ошибиться.

Зауэр улыбнулся – не так чтобы неприятно.

– Не волнуйтесь, не ошибетесь. Есть многие другие, кто хотят убрать ее с дороги, и они согласятся чуток помочь. Вот как будем разбивать ее прикрытие…

На вершине холма, откуда открывалась дорога на Плоцк, тянулся неровный ряд крестов. Они были повернуты лицом к узкой речке, бежавшей по долине, к водяному колесу Бориса-Мельника. Висящий на них человеческий груз в коричневых рясах таращился пустыми глазами на выгоревшую коробку монастыря Святого Духа на том берегу. Аббат нашел свой путь раньше своих монахов, насаженный на кол, как птица на вертел.

– Убивайте всех, Бог узнает своих, – насмешливо прокомментировала Сестра Седьмая, поворачиваясь к двери, выходящей на раскисшую дорогу. – Не это ли говорила их гнездовая папа-мама в давно прошедшие времена.

Буря Рубинштейн трясся от холода в избушке на курьих ножках, шагающей по дороге прочь от Нового Петрограда. Утро выдалось холодноватым, и свежий воздух отдавал мучительно знакомым запахом: чем-то средним между серой от сгоревшего пороха и пряно-сладкой пыльцой тропических цветов. Но не запахом жареной свинины: монастырь сожгли, когда уже убили монахов, а не до того.

– Кто это сделал? – спросил Рубинштейн с куда большим спокойствием, чем сейчас испытывал.

– Сам-знаешь-кто, – ответила Критикесса. – Не задерживайся вниманием на сем, но следующее учти: действующие лица Края в близкой окрестности более вырождены, нежели цивилизованы. Мимы и огнеходящие лемуры. Очень опасные.

– Так это… – Буря сглотнул слюну, не в силах оторвать взгляда от бахромы на холме. Попов он не любил, но это празднество излишеств превосходило все, что он мог бы счесть приемлемым. – Это работа Края?

Сестра Седьмая склонила голову набок и щелкнула в воздухе моржовыми бивнями.

– Нет! – объявила она. – Это работа людей. Но запускатели голов уже поработали здесь, осеменяя трупы дальнейшею жизнию. И неминуемо ожидать воскресения, хоть и не всеобщего.

– Запускатели голов?

– Краежители с фейерверками. Осеменяют черепную коробку, каннибализируют тело, выгружают и запускают карту, содержащую семена ума для включения в состав Фестиваля на орбите.

Буря вперился в ряд крестов. У одного трупа не было черепа, и верх креста обгорел.

– Щас стошнит…

Он успел добраться до края избушки. Сестра Седьмая заставила ее присесть, пока он перевешивался через край, рыгая и содрогаясь в спазмах, изливаясь на грязные наружные стенки.

– Готов продолжать? Необходима еда?

– Нет. Выпить чего-нибудь. Покрепче.

В углу избушки валялась пирамида консервных банок и бутылок. Сестра Седьмая, не слишком хорошо знакомая с человеческими идиомами, выбрала жестянку попрочнее – это оказались консервированные ананасы, – небрежно пробила в ней дыру и налила в пустую банку, которую Буря вчера использовал в качестве чашки. Он молча ее принял и долил шнапса из карманной фляжки. Избушка покачнулась, останавливаясь. Буря прислонился к стенке и проглотил пойло одним глотком.

– Куда ты меня теперь? – спросил он, бледный и еще дрожащий от чего-то куда более сильного, чем простой холод.

– Критиковать подсудимых. Это — не искусство. – Сестра Седьмая гневно оскалилась в сторону холма. – Никакого правдоподобия! Никакой заботы о сохранности!

Рубинштейн сполз по стене избушки, свалился кучей напротив штабеля еды. Его заполнило безнадежное отчаяние. Когда Сестра Седьмая начинала вещать, она могла это делать часами, без особого смысла.

– На этот раз что-нибудь конкретное? Или ты хочешь заговорить меня до смерти?

Здоровенная кротовая башка резко обернулась к нему. Дыхание со свистом вырывалось между зубами. На миг Рубинштейн сжался, увидев в ее глазах гневно ухмыляющуюся смерть. Потом огонь снова потускнел до ее обычного циничного интереса.

– Критики знают, кто это сотворил, – просипела она. – Иди судить, иди Критиковать.

Ходячая изба шагала дальше, унося их от места казни. Невидимая из сеней, начала дымиться ряса одного распятого монаха. Череп его взорвался, испустив клуб синего пламени и громкий звук, будто вылетело что-то размером с кулак, потянулся белый инверсионный след. Разум еще одного монаха – или то, что осталось от него после дня на кресте – направлялся к орбите, к пожирателям данных Фестиваля.

Избушка шагала целый день, мимо чудес, диковин и мерзостей, обступивших дорогу со всех сторон. Две опушенные хохолками геодезические сферы плыли над головой как сверкающие диадемы диаметром в километр. Их полет был основан на тепловом расширении заключенного в них воздуха, разогретого солнцем. (Воспаряющие крестьяне – их разум расширялся причудливыми протезами – глядели вниз из своего общего орлиного гнезда на обитателей земли. У некоторых из их детей уже отрастали перья.) Вокруг очередного холма избушка прошагала по подвесному мосту крученого серебра, перекинутому через пропасть, которой месяц назад еще не было, – воздух в ее глубинах светился красноватым жаром, а дно скрывал постоянный венерианский туман. Ритмический гул адской машинерии доносился из бездны. Однажды рой кремниевых бабочек на солнечной энергии, размером с большую тарелку, промелькнул мимо, мечась, трепеща и унося с собой любой заблудившийся электропровод и любые дискретные компоненты. Хищный «Юнкерс», размером с орла, летел за ними, иногда устремляясь вниз и взмывая с изуродованной бабочкой в когтях, выросших из его шасси.

– Глубокая Сингулярность, – многозначительно заметила Сестра Седьмая. – Машины живут и размножаются. Эволюция корнукопий.

– Не понимаю. Чем это вызвано?

– Возникающее само собой свойство сложной инфоэкологии. Жизнь расширяется, заполняя экологические ниши. Теперь машины воспроизводятся и размножаются, а когда Фестиваль максимизирует энтропию, – деградируют в путевую станцию.

– Деградируют в… – Он уставился на Критикессу. – То есть ты хочешь сказать, что это только временное состояние?

Сестра Седьмая посмотрела на него безмятежно.

– А что навело тебя на противоположную мысль?

– Но… – Буря огляделся. Увидел заброшенные поля, превращающиеся в поляны сорняков, уходящие назад выгоревшие деревни и странные артефакты. – К этому никто не готов, – произнес он слабым голосом. – Мы думали, так оно будет и дальше!

– Некоторые приготовятся, – сказала Критикесса. – Корнукопии размножаются. Но Фестиваль идет дальше, цветком, расцветающим в свете звезды перед следующим броском через холодную темную пустыню.