политической властью. У него также должны быть инструменты обеспечения прозрачности, которые заставят компании раскрывать сведения о своих операциях и предложениях: недопустимо, чтобы люди соглашались на новые технологии, если они не знают, например, какие данные о них собирают и как они используются или даже какие поставщики разрабатывают эти системы. Мощные инструменты позволят новому ведомству предписывать или ограничивать определенные типы поведения; а самые мощные позволят ему добиваться разделения крупных компаний, если их политическая власть будет сочтена слишком большой. Ни в одной из этих прерогатив нет ничего особенно революционного: органы по вопросам конкуренции сегодня используют очень похожие инструменты для регулирования экономической мощи. Теперь задача состоит в том, чтобы дать регуляторам возможность применять их версию и в этой новой политической сфере.

Важно отметить, что это новое ведомство должно отличаться от наших традиционных органов по вопросам конкуренции. Эта проблема носит политический, а не экономический характер, и экономисты, которых, как правило, полно в уже существующих учреждениях, не очень подходят для ее решения. Какими бы тонкими и эффективными ни были концептуальные инструменты, используемые экономистами для анализа цен и прибыли, они ничего не говорят нам о таких понятиях, как свобода, демократия и социальная справедливость, и о том, находятся ли те под угрозой.

Может показаться, что раз я сам экономист, то стреляю себе в ногу, говоря это. Но порой довольно неприятно слушать, как при обсуждении политических проблем некоторые экономисты утверждают, что на самом деле это проблемы экономические, или настаивают на том, что они сведущи и в политических вопросах. Все мы должны признать, что для решения этих новых задач потребуются совершенно иные люди, чем те, что были лучше всего подготовлены для решения проблемы экономической мощи в прошлом. Нам нужен новый институт, где будут работать политические мыслители и занимающиеся вопросами морали философы, которые будут следить за отдельными людьми как за гражданами в обществе, а не как за потребителями на рынке. Вот чем должно будет заниматься это новое ведомство[633].

Глава 12. Смысл и цель

Есть старый анекдот о пожилой еврейской матери, оказавшейся на берегу моря со своим взрослым сыном. Он идет купаться, но выясняется, что пловец из него никудышный. Дрейфуя все дальше от берега, он начинает паниковать и барахтаться в воде. А мать, наблюдая с берега за разворачивающейся бедой, оборачивается и кричит всем вокруг: «Помогите, мой сын, доктор, тонет!»

До сих пор в этой книге не было места для гордости матери за профессию сына. Я рассматривал работу с чисто экономической точки зрения, предполагающей, что она имеет значение только потому, что обеспечивает доход. Эта перспектива полезна, ведь она хорошо объясняет угрозу технологической безработицы: уничтожив работу, автоматизация лишит людей средств к существованию. Но для некоторых, например для встревоженной мамы на берегу моря, это будет поверхностным объяснением значимости труда. Для них проблема выходит за рамки экономики, работа – не просто источник дохода, а еще и смысл, цель и направление в жизни.

С этой точки зрения у угрозы технологической безработицы есть еще одна сторона. Она лишит людей не только дохода, но и значимости – не только опустошит рынок труда, но и оставит многих людей без чувства цели[634]. В мире, где будет меньше работы, мы столкнемся с проблемой, которая имеет мало общего с экономикой: как найти смысл в жизни, когда главный его источник исчезает.

Осмысленная работа

Справедливости ради надо сказать, что столь узкого понимания работы придерживались далеко не все экономисты. Конечно, сегодня в учебниках по экономике труд трактуется как необходимая, но неприятная деятельность, которой люди занимаются исключительно ради дохода; труд порождает «неудобство», или несчастье, компенсируемое только тем замечательным фактом, что взамен человек получает заработную плату. У этого подхода долгая интеллектуальная история, восходящая к Адаму Смиту, однажды охарактеризовавшему труд как «мытарство и хлопоты»[635]. Но были и те, кто думал иначе. Например, Альфред Маршалл, еще один выдающийся специалист по экономической истории, провозгласил, что «если человеку не приходится выполнять тяжелую работу и преодолевать трудности, то он быстро вырождается» и что «для физического и морального здоровья необходимы некоторые изматывающие усилия». По его мнению, работа – это не просто источник дохода, а способ достижения «полноты жизни»[636].

Помимо экономистов о работе и смысле жизни много писали и другие великие ученые. Зигмунду Фрейду часто приписывают высказывание, что человеческое благополучие зависит только от «любви и работы»[637]. Однако на самом деле он писал нечто более расплывчатое: «Совместная жизнь людей имела, таким образом, два основания: принуждение к труду, возникшее из внешней нужды, и сила любви»[638]. Фрейд считал, что работа «необходима» человеку не столько для получения дохода, сколько для гармоничной жизни в обществе: она дает возможность выпускать глубокие, первичные импульсы, которые каждый несет в себе. Лучше яростно стучать кулаком по клавиатуре в крохотной конторе, чем смотреть друг другу в лицо, полагал Фрейд[639].

Известны высказывания о работе классического социолога Макса Вебера. Почему люди придают работе так много значения? Вебер считал, что все из-за религии, в частности из-за протестантской Реформации XVI века. До нее христиане в Западной Европе были в основном католиками. Если они чувствовали себя виноватыми за какие-то действия (или мысли), то всегда могли решить проблему с помощью исповеди: придите к священнику, расскажите о своих грехах, и Церковь отпустит их и спасет вас от адских мук. Однако у протестантов такой опции не было. Они не исповедовались, что, как полагал Вебер, вело к «огромному напряжению», поскольку люди никогда не знали, будут ли они обречены вечно гореть в аду[640]. Единственным облегчением для них была «неустанная, непрерывная и систематическая работа», с помощью которой они могли попытаться доказать, что их души достойны спасения[641]. Вебер говорил о работе как о «призвании», как о задаче, «заданной Богом», – все эти термины используются и сегодня[642]. По его мнению, приверженность некоторых людей к работе – это в буквальном смысле слова форма религиозной преданности.

Возможно, самое интригующее эмпирическое исследование работы и ее смысла провела в 1930-х годах социальный психолог Мария Яхода в Мариентале[643], небольшой деревне под Веной, основанной в 1830 году для рабочих, трудившихся на близлежащей льняной фабрике. В последующие десятилетия фабрика росла, а с ней росла и деревня. Но в 1929 году разразилась Великая депрессия, и год спустя производство закрылось. К 1932 году из 478 семей в деревне три четверти не