Когда Абелю сообщили, что Кит умер от рака, это известие его потрясло. Он был потрясен даже не самим фактом смерти, а тем, как она, смерть, попросту сметает человека с жизненного пути, и живым остается лишь озираться с растерянностью, пытаясь осознать, что этот человек исчез навсегда. Впрочем, с «простотой» подобного исчезновения людей Абель сталкивался уже не раз. Он все-таки был уже не молод и пережил немало смертей близких людей, начиная с собственного отца. Но на этот раз испытанное им потрясение повлекло за собой мучительное, иссушающее душу чувство стыда, словно все эти годы Абель совершал нечто непристойное, отвратительное, заставляя Кита шить ему одежду. Он заметил, что то и дело невольно бормочет вслух, сидя за рулем автомобиля, или находясь в полном одиночестве у себя в кабинете, или одеваясь по утрам: «Господи, как мне жаль, как жаль! Прости меня, Господи!»

Несмотря на то, что голосовал Абель за консерваторов, несмотря на то, что он ежегодно получал премии от министерства, несмотря на то, что ел в лучших ресторанах Чикаго и несмотря даже на то, что про себя думал именно так, как решил думать много лет назад: «Я не стану извиняться за то, что богат!», на самом деле он все же извинялся, сам толком не понимая, перед кем, собственно, извиняется. Волны стыда могли обрушиться на него внезапно — примерно так его жена в последние годы страдала от жарких приливов, когда лицо ее вдруг сильно краснело, а на висках выступал пот, стекая вниз ручейками. В подобных явлениях она ничего веселого не находила и шутить на эту тему не любила — в отличие, кстати, от некоторых женщин из офиса Абеля. Зато он теперь куда лучше понимал, как тяжело ей приходится во время этих неконтролируемых атак странного жара, ибо и сам то и дело вынужден был терпеть столь же неконтролируемые атаки собственного непонятного стыда, прекрасно сознавая при этом, что для подобного чувства у него нет никаких реальных оснований. И потом, должен же был Кит иметь какую-то работу? Конечно, должен. И он свою работу выполнял очень хорошо. И платили ему за нее тоже неплохо. (Хотя, пожалуй, все же недостаточно хорошо.)

Но однажды в Министерстве промышленности Абель случайно подслушал разговор двух мужчин, и один из них бросил довольно-таки подлое замечание о том, что «чувствует себя частью компании, пораженной чисто корпоративной алчностью», а второй, удивленно округлив глаза, возразил: «Что за глупости, ты ведь уже не какой-то циничный молокосос!» Абеля привели в ярость именно эти последние слова, и он, не сдержавшись, сказал: «Но нам необходим цинизм юности! Это здоровый цинизм. И ради бога перестаньте снижать ценность усилий человечества, называя их глупыми!» Впоследствии он весьма сожалел о своей несдержанности, потому что данное учреждение давно перестало быть таким, как во времена его молодости, когда он еще только строил карьеру. Теперь министерство превратилось в древнюю окаменелость, связанную текущими и потенциальными судебными исками, так что его гуманитарные службы были постоянно загружены до предела, хотя, пожалуй, в компании Абеля нечто подобное наблюдалось все же в значительно меньшей степени. На самом деле сотрудники компании Абеля уважали. Даже любили. Особенно нежно и бескорыстно любила Абеля секретарша, работавшая у него с незапамятных времен.

Но дело в том, что чувство стыда и желание извиниться так никуда из его души и не исчезли; а постоянно нести это бремя оказалось весьма утомительно.

— Да, путь наверх я действительно проложил благодаря браку, — громко сказал Абель, и его по какой-то причине вдруг стал разбирать смех. — О да, вы были совершенно правы! Мне она показалась столь же очаровательной, как… рождественская елка. Нет, я ни в коем случае не хочу сказать, что она была похожа на дерево, просто она как бы представляла собой все то…

— А вот и мы, вот и мы! — Линк Маккензи вернулся и что-то протянул Абелю.

— О, благодарю вас! — сказал Абель. Он видел, что в дверях стоит именно Линк Маккензи, слышал, как Линк говорит ему: «А знаете, вы очень хороший человек», и вдруг…

Вдруг его словно со всех сторон окутала тьма, подступая постепенно и застилая поле зрения, а затем грудь пронзила резкая боль, и еще через мгновение ему показалось, что он, видимо, сползает с кресла на пол. И, услышав, как Линк Маккензи кричит в телефонную трубку: «Скорей! Приезжайте, пожалуйста, скорей!», он вспомнил, что совсем недавно и его тоже кто-то просил: «Приезжай, пожалуйста, скорей!», но никак не мог вспомнить, кто его об этом просил и почему. А потом на него обрушилось множество каких-то звуков, грохот открывающихся и закрывающихся дверей, и перед глазами у него возникла странная оранжевая полоса, и он лишь через некоторое время догадался, что это носилки, на которые его сейчас и положат.

Ему запомнилась на редкость крупная и мускулистая женщина в медицинской «пижаме» — он сперва даже принял ее за мужчину, тем более что и волосы у нее были пострижены очень коротко, по-мужски, — которая все старалась ему помочь. Потом он услышал, как кто-то назвал ее «глыбой», и это прозвище тоже осталось в его памяти. С Абелем эта женщина обращалась с поистине восхитительной авторитарностью. Она заботливо уложила его на оранжевые носилки, спросила, помнит ли он, как его зовут, и он, должно быть, назвал ей свое имя, потому что она тут же принялась о чем-то говорить с ним и все время просила: «Вы только никуда от меня не уходите, мистер Блейн, оставайтесь тут, рядышком».

— Мне очень жаль, что так получилось, — все повторял ему на ухо Линк Маккензи. А может, это он сам, Абель, повторял? Ему очень хотелось произнести слово «налоги». Он не был уверен, что сумел это сказать, но ему все же хотелось объяснить этой потрясающей женщине, сильной, как мужчина, что именно для таких, как она, и следует использовать собранные налоги.

— Мистер Блейн, у меня тут лошадка вашей внучки. Вы помните, как зовут лошадку вашей внучки? — спросила у него эта огромная, почти квадратная, женщина.

Должно быть, Абель правильно назвал имя лошадки, потому что она сказала:

— Вот и хорошо. Держите своего Снежка, а мы вас сейчас в больницу отвезем. Вы хорошо меня понимаете? — И он почувствовал, что ему в руки сунули нечто твердое, пластмассовое.

Лицо Линка по-прежнему было рядом, и он вроде бы все еще что-то говорил, даже когда дверцы «Скорой помощи» уже закрылись.

Абель покачал головой. То есть ему показалось, что он покачал головой, однако уверен в этом он не был. Ему хотелось сказать Линку Маккензи — смешно, но Абелем вдруг овладело ощущение абсолютной свободы, — что они чудесно провели время в пустом театре, хотя это и может кому-то показаться странным, но на самом деле ничего странного в этом нет. Затем он почувствовал, что в вену ему вливают какую-то холодную жидкость — должно быть, его подключили к капельнице и стали вводить лекарство, — но никак не мог найти нужные слова, чтобы спросить… А потом машина «Скорой помощи» поехала еще быстрее, и Абель почувствовал не страх, а некую изысканную радость, даже блаженство, потому что все наконец-то необратимым образом вышло у него из-под контроля, разорвало привычную оболочку и продолжает от нее освобождаться. И все же оставалась еще некая нить, связывавшая его с чем-то близким, но все же недосягаемым, подобным тому мерцанию света, какое он в детстве видел в витрине с рождественским вертепом. Это одновременно и озадачивало, и радовало его. И он, испытывая странную смесь усталости и восторга, почувствовал, как светящееся нечто приблизилось к нему почти вплотную, и услышал, как Линк Маккензи говорит: «Вы очень хороший человек». Эти слова вызвали у Абеля улыбку, хотя в груди он чувствовал такую тяжесть, словно на нее навалили целую гору тяжеленных камней. Затем снова раздался спокойный голос той чудесной большой женщины: «Держитесь, мистер Блейн! Главное держитесь!», и он подумал, что, наверное, они приняли его улыбку за гримасу боли, но какое это имело значение, ведь сейчас он очень быстро и очень легко от них удалялся, оставляя их, улетая все дальше и дальше — как же все-таки быстро он летел! — мимо полей с зелеными ростками сои и испытывая поистине восхитительное чувство: у меня есть друг! Он бы с удовольствием сказал это вслух, если б мог, да, он бы непременно сказал это вслух, только никакой необходимости в этом не было: просто теперь у него, как и у его милой Софии, которая так любила своего Снежка, тоже был друг. И если столь чудесный подарок он мог получить в такой странный момент, тогда, значит, все на свете… Перед его мысленным взором вдруг снова промелькнула та милая девушка из Рокфорда, тщательно одевшаяся перед своим первым ответственным выступлением на конференции и спешившая куда-то по высокому берегу реки Рок… И Абель, открыв глаза, понял наконец одну прекрасную истину: все на свете возможно — для каждого.