Я удивился:

– Чем же он болен?

– Никто этого не знает. Его мучают странные, нестерпимые головные боли. А он должен готовиться к партийному бунту… Вот почему он заставил принять эту секретную резолюцию. Но он понимает – не поможет. Все наши партийные боги жаждут выкрикнуть свое мнение, обязательно отличное от мнения Вождя. Со всем этим надо кончать. Им нужны великие споры, а нам – великое пролетарское государство-крепость. Мы – армия, окруженная врагами. В армии не обсуждают, в армии слушаются… Мы с Ильичем считаем, что партию нужно обновить. – Так я вновь услышал знаменитое свердловское «мы». – Вместо кичливых, мешающих управлять страной партийных болтунов в руководство должна прийти послушная молодежь. Ильич на днях сказал мне: «Мы – товарищи пятидесятилетние… А вы – товарищи сорокалетние. Нам надо думать и готовить смену – тридцатилетних и двадцатилетних: их нужно набрать и подготовить к руководящей работе»… Я говорил тебе: скоро в партии появится особый пост – Генеральный секретарь партии, который поможет Ильичу построить обновленную партию…

Давно я не видел Кобу таким страстным, яростным. Он волновался, переходил с грузинского на русский. Видимо, он очень хотел убедить – не меня, а себя… Ведь если говорить прямо, Ильич устраивал заговор против собственной партии. Тогда у нас самым страшным было обвинение в бонапартизме. А это и выглядело, как чистой воды бонапартизм, пахнущий расстрелом.

Коба умел читать мысли. Он поглядел на меня подозрительно, враждебно. Но не унизился, не предупредил: «Если ты посмеешь кому-нибудь рассказать…»

Он просто долго смотрел на меня. И мы молча обнялись. Мы – два грузинских парня, живущих в чужом городе и умеющих ценить дружбу. Если бы Коба задумал взорвать Кремль, я был бы с ним.

– У меня гнойный аппендицит… Если умру под ножом, позаботься о Наде и Якове. – Это был его сын от той, от первой, от Като. – Яша живет в семье Сванидзе, привези его в Москву. Надя его воспитает… мы с ней договорились.

На следующий день Кобу, действительно, повезли в больницу, а я поехал на поезд, отправлявшийся в Берлин.

В Берлине я узнал: Кобе успешно сделали операцию, и Ильич послал его отдыхать на Кавказ. Я написал ему, попросил проведать в Тифлисе мою мать. Она тяжело болела.

Вернувшись в Москву летом следующего, 1922 года, я понял: величайший переворот начался. Ленин ввел новый пост – Генеральный секретарь партии.

На этот пост он провел Кобу.

Я говорил тогда со многими, но никто из наших партийных бонз не понял, что значит этот пост… Все решили, что это должность для скучного трудяги, который согласится заниматься пугающе возраставшим партийным делопроизводством, бюрократической бумажной канителью. И потому все в партии были уверены, что Генсеком назначат моего старого знакомца Молотова. Он был секретарем ЦК. На заседаниях Политбюро всегда сидел рядом с Ильичем – оформлял решения, писал бесчисленные директивы, короче, на нем держался весь бюрократический поток. Ильич ценил его работоспособность и фантастическую усидчивость. И нежно называл его «каменной жопой». Молотов всегда знал свое место. Во время заседаний Политбюро Ленин писал ему записочки, если надо было выступить против кого-то. И под насмешливым взглядом Троцкого, сидевшего наискосок от Ильича, Молотов выступал и, не стесняясь, повторял слова из записочек. Говорил дурно, заикался, и Троцкий, смеясь, обращался к Ильичу:

– У вас опять нашлась затычка в виде Молотова?

Короче, когда Ильич предложил Генеральным секретарем Кобу, ожидали, что Молотов возмутится. Ибо это была его епархия. Но тот с готовностью уступил этот пост Кобе, как когда-то уступил ему место редактора. Он умел безропотно подчиняться сильнейшему. Молотов остался просто секретарем ЦК при Генеральном секретаре ЦК Кобе.

Вернувшись в Москву, я узнал, что мать моя умерла, но Коба успел повидать ее перед смертью. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться.

– Приходи к полуночи. Товарищ Сталин теперь работает до утра. Проклятая должность. Нет времени поговорить с другом…

Стояла летняя жара. Раскаленный город покинули все вожди. Зиновьев, Бухарин отправились в Ессентуки, Троцкий безвыездно жил на подмосковной даче, Ильич плохо себя чувствовал и переехал в Горки. На «хозяйстве» в Москве осталась только рабочая лошадка – Генеральный секретарь Коба.

Было за полночь, когда я пришел к нему на Воздвиженку, где помещался тогда секретариат ЦК. Ночью жара немного спала, огромные окна в кабинете Кобы были открыты, и легкий ветерок более или менее спасал от духоты. Кабинет тонул в полутьме, горели только три настольные лампы под стеклянными зелеными абажурами. За столом у стены восседал Коба. Он был в рубашке, на стуле висел его френч.

К столу, поставленному буквой «Т», был придвинут длинный стол для заседаний. За столом сидели еще два участника этого ночного бдения…

Один из них – мой старый знакомец Молотов. Несмотря на невозможную духоту, он был в пиджаке, поблескивал старомодным пенсне. Другого человека, совсем молодого, я не знал. Он явно рабски подражал Кобе. В таком же френче, с такими же усами, редкие волосы зачесаны назад, как у Кобы, – сквозь них сверкала лысина. Это был бывший сапожник из еврейского местечка – Лазарь Каганович. Местечко называлось Кабаны. Я запомнил это, ибо просматривалось что-то кабанье в его грузном большом теле, крупном лице, толстом носе. И главное, как потом выяснилось, – в безоглядном умении идти напролом по приказу моего друга.

Я подошел к столу Кобы. Он поднялся и обнял меня. Мы помолчали…

– Я видел ее накануне. Это из вашего сада…

У стола стояла корзина с фруктами.

– Она просила тебе отдать, сама собирала. Умерла во сне, считай, просто заснула. Слава богу, не мучилась, смерть праведника.

– Спасибо тебе, Коба…

– Знакомьтесь, – обратился он к присутствующим, – это друг мой Фудзи. Он не японец. Просто однажды я дал ему такую партийную кличку. А вот товарищу Молотову кличку дал Ильич – «каменная жопа».

Все, включая Молотова, угодливо засмеялись.

– Товарищ Каганович, с которым ты не знаком, тоже имеет почетную кличку, но уже от меня – «каменная жопа номер два». И мне надо дать такую же. «Каменная жопа номер три». Этих кличек мы достойны. Сидим, бумажки пишем, в бумажках тонем, пока наши вожди по курортам шмыгают, а разные Фудзи – по заграницам…

Только потом я узнал, что это за бумажки, которыми завалены были оба стола.

Здесь, на Воздвиженке, в полутемном кабинете мой великий друг придумал архимедов рычаг, которым троица сейчас переворачивала всю партию.

В это время мой друг Коба создал новую партийную должность – инструктор ЦК. Инструкторами назначались представители столь желанного Ильичу молодняка. После чего Каганович рассылал этих молодых инструкторов по провинциям писать отчеты о работе низовых организаций партии. Отчеты были скрытыми приговорами. Они решили судьбу сотен местных партийных руководителей. Все, кто не разделял мнение Ильича, объявлялись в этих отчетах «не соответствующими должности». И незамедлительно следовали распоряжения об увольнении.