– К каким людям вы испытываете особую признательность? – спросила журналистка.

– К жене. Я люблю ее, уважаю. Признателен за то, что она терпела мое половое бессилие: фактически у нас не было полноценных половых актов, а только имитация.

Рука Чикатило привычно потянулась к карману за платочком, но в тюремной робе не было ни платочка, ни карманов. Чикатило опомнился, поспешно отвел руку.

– И она страдала из-за этого, из-за моего характера и беспомощности. И защищала, когда меня травили на работе.

– А близкие друзья у вас были?

– Нет, близкого друга не было, – покачал головой осужденный. – Я сам в мечтах, в фантазиях. В обидах от несправедливости.

Он снова потянулся к несуществующему карману, но спохватился и за неимением платочка вытер влажные губы рукой.

* * *

Фаина сидела напряженная, настороженно оглядывалась по сторонам. В кабинете она чувствовала себя неуверенно, несмотря на мягкое понимающее выражение на лице сидящего перед ней майора. Олег Николаевич, кажется, так он представился.

– Зачем вы меня вызвали? Я же уже все вам рассказала… Когда же все это закончится?

Фаина держалась, но видно было, что она расстроена и напугана.

– Скоро, – пообещал Горюнов. – Я, Феодосия Семеновна, вас пригласил не для вопросов.

Он подвинул к себе папку, не спеша развязал тесемки.

– Я вам кое-что показать хочу, – сказал так же мягко, как смотрел.

Майор не пугал, напротив, был максимально вежлив, но эта вежливость устрашала сильнее, чем если бы он сейчас на нее накричал.

Горюнов открыл папку, достал фотографию и положил перед Фаиной. Та подалась вперед и тут же резко отшатнулась. На фотографии был запечатлен истерзанный детский труп. Такие кадры могли быть сделаны где-нибудь в Освенциме.

– Посмотрите-посмотрите, – мягко сказал майор.

Фаина сделала над собой усилие, медленно протянула руку и взяла фотографию, посмотрела на жуткое, дикое, совершенно противоестественное изображение. Пальцы женщины задрожали, фотография подергивалась, словно живая.

* * *

В это же самое время за столом в пустом соседнем кабинете устраивался Витвицкий. Сейчас, находясь наедине с самим собой, Виталий Иннокентьевич заметно волновался. Он выложил на стол блокнот, аккуратно положил рядом ручку. Затем внимательно посмотрел на пустой стул перед собой, словно пытаясь увидеть на нем собеседника.

Капитан увидел этого человека в деталях. Воображаемый собеседник был спокойным и уверенным, точно как рассказывал Горюнов, и с усмешкой смотрел на блокнот на столе. Представив себе эту усмешку, Виталий спустил блокнот под стол, положив его на колени, как это обыкновенно делал Некрасов, взял ручку наизготовку и снова посмотрел на пустой стул перед собой.

Воображаемый собеседник все так же ухмылялся, словно это он был психолог и видел Виталия насквозь. Злясь на себя, Витвицкий вовсе убрал блокнот с ручкой.

Неизвестно сколько еще продолжалось бы это нервное перекладывание канцелярских принадлежностей, но вдруг щелкнул дверной замок и два милиционера ввели в кабинет Чикатило.

Витвицкий мгновенно забыл о волнении и неуверенности. Он впервые видел Чикатило. Смотрел на него изучающе, отмечая, как тот идет, как сутулится, как садится, как смотрит, как кривит рот, – ловил каждое движение. И каждое движение добавляло Виталию Иннокентьевичу уверенности. Человек перед ним был непрост, хоть и казался совершенно обыкновенным, не внушал опасений. Более того, с каждым его движением капитан утверждался в мысли, что это их преступник.

– Чикатило Андрей Романович, – сказал спокойно.

– Вы же знаете, – отозвался тот. – Уже сто раз допросили.

– Это не допрос, скорее беседа, – произнес Витвицкий любимую фразу Некрасова и почувствовал, что прозвучало неестественно, примерно как блокнот на коленях.

– Я уже сказал вам все. Я не понимаю, почему я здесь, – заговорил между тем человек напротив. – Это какая-то нелепость. Глупость какая-то.

* * *

Фаина опустила на стол фотографию. Пальцы ее дрожали.

Пугающе мягкий майор Олег Николаевич молча достал из папки второе фото с другим изувеченным трупом, опустил на стол поверх первого. Затем третье, четвертое, пятое…

На столе перед Фаиной медленно, словно в кошмарном сне, складывалась жуткая мозаика из изувеченных человеческих тел.

Она хотела сказать что-то, спросить, но слова застряли где-то глубоко, и Фаина лишь в ужасе прикрыла рот ладонью.

* * *

– А ваша жена, сын – они тоже считают, что это глупость? – спрашивал между тем Витвицкий.

– При чем здесь моя семья? – рассердился вдруг Чикатило. – Оставьте. Они и без вас настрадались. Мы уже переезжали один раз, меняли всю жизнь. Только потому, что меня подставили. Сказали, что аккумулятор украл. А я никогда ничего такого не делал. Я честный человек. Честный труженик.

– Вы любите свою семью? – Витвицкий словно не заметил раздражения.

– Не понимаю, какое это имеет отношение?..

– Я же сказал, я не следователь, – иначе повернул фразу учителя капитан. – Я психолог. И у нас не допрос, а беседа. Как зовут вашу жену?

– Феодосия, – голос Чикатило зазвучал мягче: не то воспоминание о жене его успокоило, не то изображал примерного семьянина. – Фенечка я ее всегда звал. Фиалочка. И дарил цветы фиалки всегда и духи «Фиалка»…

– Вы с ней не говорили после задержания? – поинтересовался Витвицкий. – Что она обо всем этом думает?

– Дома поговорю, когда отпустят.

В этой реплике было столько уверенности, что казалось невозможным усомниться в высказанной мысли. Но Виталий Иннокентьевич все же позволил себе сомнение:

– А если не отпустят?

Чикатило поднял взгляд на Витвицкого, будто собираясь ответить, но ничего не сказал. Открылась дверь, в кабинет заглянул Горюнов.

Витвицкий едва заметно кивнул майору, тот отступил.

– Прошу вас, Феодосия Семеновна, – прозвучал из темноты коридора его голос, и в кабинет шагнула Фаина.

Она остановилась, глядя на Чикатило. Тот тоже смотрел на жену, и во взгляде его появилось что-то новое. В глазах Фаины стояли слезы, было видно, что фотографии произвели на нее впечатление.

– Андрей?.. – очень тихо произнесла она, и в голосе ее прозвучала такая боль, что Витвицкому сразу стало ясно – она поверила.

Чикатило привстал навстречу жене, та в ужасе отступила. Тогда задержанный опустился на стул, сжался, пряча взгляд, и заерзал, словно желая забиться в угол.

1992 год

– Я мечтал о постоянной работе на одном месте. Жить в деревне, иметь побольше детей. Моя трагедия в том, что я не выдержал современных перегрузок городской цивилизации. Надо было раньше жениться, поселиться в деревне, трудиться без командировок. Отрыв от семьи привел к тому, что я одичал. Постоянство в семье, в труде – это облагораживает.