А вода сочится где-то близко. Наверное, труба проржавела или стерлась. Подземных ключей на этой улице нет — я точно знаю.

Тихо.

Может, Щербина и его люди не пришли. Может, переиграли. Или случилось какое другое дело, важнее этого…

И вдруг…

Сухо треснула доска. Кто-то сильный и ловкий хватил ее о колено, и она треснула, как вскрикнула.

Потом стали трещать другие доски: три, четыре подряд. Красноватая вспышка, похожая на ту, что бывает при крепкой затяжке папиросой, там, среди листвы, озарившая ствол дерева и край дорожки, объяснила причину треска.

Во дворе Марианны Иосифовны стреляли…

23

Прошел час. Два. А может, целых десять. И я не мог понять, почему же до сих пор не светает.

Ночь шевелилась — холодная, равнодушная. Лаяли собаки. Лаяли зло и громко.

Баженов по-прежнему лежал меж лопухов, вытянув правую руку к забору, словно еще надеялся встать, ухватившись за перекошенную трухлявую штакетину. Но я-то догадывался — и в этом был весь ужас, — что больше он не встанет никогда-никогдашеньки. Отходил по земле Баженов, отбегал.

— Кто это его? — спросил словно спустившийся с неба Щербина.

— Я.

Щербина осторожно разжал мои пальцы, мокрые от страха. Забрал пистолет.

— Случайно?

Как мне хотелось кивнуть в ответ, закричать: «Да, да! Пистолет выстрелил случайно!» Но я знал, что это неправда. И еще я знал: сейчас неправду говорить нельзя.

Почему-то запахло ландышами. Ландыши не могли цвести поздней осенью — это было ясно и ежу. Но в прозрачном воздухе стоял запах именно этих цветов, а не пистолетного пороха, как должно было быть по логике.

— Нет, — сказал я. — Нет… Я выстрелил сам.

Милиционеры стучали сапогами по сухой земле. Их оказалось сразу шестеро. Где же вы были, милые мои, раньше? Почему, когда выбежав со двора Марианны Иосифовны, Баженов бросился в гору, на его пути оказался я один? Баженов тогда выдохнул:

— Дай пистолет.

В его собственном случилась какая-то неполадка: заклинило гильзу или отказал курок.

— Нет, — сказал я.

— Пистолет, — прохрипел Витек.

Но я понимал, что не отдам ему ТТ, даже если ради этого мне придется загнуться здесь, среди лопухов.

— Су-у-ка! — Каким образом в руке Баженова оказался нож, я объяснить не в состоянии. Возможно, нож был в рукаве.

Блеснуло лезвие. Так холодно блестит на траве чешуя гадюки. Баженов чуть присел, пружиня в коленях. И я понял: через секунду он пырнет меня…

Шуршали листья. У забора сочилась вода. Белые камни на дороге, скрюченной и горбатой, казались похожими на кости.

Баженов сделал глубокий выдох…

И тогда я утопил спусковой крючок.

— Почему вы так долго не приходили? — устало спросил я Щербину. — Вас не было целую вечность, — пояснил я.

Щербина снял фуражку, вытер платком лоб и волосы. Сказал:

— Мы преследовали его по пятам.

Я с сомнением покачал головой. Щербина посмотрел на часы:

— Вся операция заняла восемь минут.

— Мне показалось — восемь часов, — я тоже посмотрел на часы, но ничего не увидел.

— Это у всех так бывает, — успокоил Щербина. Добавил: — Когда в первый раз…

Подъехала машина. В свете фар зарябила улица. Я увидел возле машины Симу. Руки его были за спиной. Он щурился и вертел головой.

— Вот палил, вот палил, — говорил один милиционер другому. — Пуля возле носа пролетела. Понимаешь, всю войну прошел — ни одного ранения. А тут пуля возле носа…

Фары скрестили лучи с другими лучами. Значит, машин было уже две. Из второй вышел большущий рыжий дяденька, обвешанный фотоаппаратами. Он улыбался и жевал яблоко.

Потом, пугая собак, резали тьму вспышки магния. Оживали окна в соседних домах. Заспанные жильцы выходили из калиток, одетые наспех. Говорили преувеличенно-громко.

Собаки затихли.

Кто-то из милиционеров, перевернув Баженова, спокойно сказал:

— В самое сердце. Точь-в-точь, как в копеечку.

Щербина потрепал мне волосы. Буркнул:

— Поехали.

В машине было темно. Заднее сиденье показалось необычно глубоким. Я провалился в него, словно в яму.

Уже за поворотом улица тянулась неразбуженная, пустая. Возле одной из калиток парень целовал девушку. А так больше не было никого…

24

— Маркиз жив?! — спросил отец, распахнув калитку. Спросил так громко, что эхо прокатилось в предутренней тишине между горами по задернутому туманом ущелью.

— Не подох, — сказал я, продолжая сжимать теплый локоть Нади Шакун.

Мы остановились на тропинке, где редкие листья винограда заплатками прикрывали небо с поблекшими звездами и легкими как пух облаками.

— Одичал? — Отец держал в одной руке авоську с арбузом, в другой чемодан средних размеров в черном чехле.

— Я с ним не беседовал. — В свой ответ я старался вложить как можно больше спокойствия.

— Ну ладно. — Отец сделал несколько шагов, решив обойти нас слева. Тропинка была узкой, и он подмял кусты гортензии: они даже немного затрещали. — А мне сон снился, что Глухой утопил Маркиза.

— До этого дело не дошло.

— Я бы ему голову оторвал, — заверил отец.

Я сказал:

— Это Надя Шакун.

— Большая.

— Выросла, — пояснил я.

— Возьми арбуз. — Отец протянул сетку.

— Нет, нет, спасибо, — смутилась Надя.

— Возьми арбуз, — мрачно повторил отец.

— Возьми. А то хуже будет, — посоветовал я.

Надя улыбнулась растерянно и немного испуганно.

— Подарок для Валентина Сергеевича, — сказал отец. — В молодости он уважал арбузы. Все, бывало, говорил, для печени они полезны.

— Спасибо, — тихо сказала Надя и приняла из рук отца сетку. Я тут же забрал ее у Нади.

Отец спросил:

— Где Онисим?

— Спит.

— Новость я для него привез. Будить надо. Будить.

— Старец крепко спит. Теперь не добудишься.

Отец засмеялся:

— Я кого хочешь разбужу. Даже покойника.

— Желаю совершить чудо, — сказал я и раскрыл перед Надей калитку.

Свет над улицей плыл медленно, почти незаметно. Он был немного розовый, немного желтый, но больше сизый, как голубь. Прямо на глазах дворы обретали глубину и перспективу, очерчивались ветвями и листьями, поигрывали золотистыми стеклами окон. Свободно и мощно накатывалось внизу море. Многозвездье затухало над ним до следующей ночи.

— Когда Щербина рассказал мне об этом, я боялась, что не узнаю тебя. Я ожидала увидеть на твоем лишь в твоих глазах печать происшедшего, следы секунд, когда ты стоял между жизнью и смертью. А ты нисколько не переменился.

— Хорошо, — сказал я. — Отпущу усы и бороду.

Надя пришла ко мне часа в три ночи.

Я вышел от Щербины и не пошел домой, а направился в порт. И с набережной долго смотрел, как четыре толстых шланга подают нефть в беленький финский танкер, как он оседает под тяжестью нефти, теряет легкость, изящество.

Потом я пришел домой.

Ключа над крыльцом не было. Я подумал, что вернулся отец. Впрочем, Надя тоже