Эштон снова отвернулась и стала смотреть на океан.

– Это то, что случилось, когда тебе было пятнадцать лет? – тихо спросил он. – Спенсер?

Эштон резко повернулась к нему.

– Как тебе удалось узнать об этом? Хэнк пожал плечами.

– Не имеет значения, как я узнал. И само по себе это ничего не значит.

– Это имеет значение для меня, – с горечью сказала Эштон. – И притом очень большое.

– Прости. Конечно, это имеет для тебя значение. Но я имел в виду, что это случилось давным-давно. Она снова повернулась к океану. Волны бились о берег, над головой мерцали светлячки звезд, откуда-то издалека доносились звуки музыки. Все случившееся отнюдь не казалось таким уж далеким. Внезапно она словно вернулась в то время.

Она приехала из пансиона на рождественские каникулы. Всюду проходили праздничные встречи, а также вечера с танцами. На дневных встречах все было в порядке, потому что Эштон хорошо плавала на лодке и играла в теннис, и никто не смотрел на ее лицо, когда она была в купальном костюме или в шортах. Но на танцах все выглядело несколько иначе. Танцы были для нее мучением. Таким мучением, что она становилась неуклюжей и неумелой, хотя когда танцевала дома со Спенсером, он говорил, что она танцует великолепно. А вот на площадках «Морского клуба» или клуба «Эверглейдс», танцуя под взглядами сверстников с мальчишками, которых заставили танцевать с ней ее защитники Спенсер и Меррит, Эштон спотыкалась, сбивалась и готова была провалиться сквозь землю. Тот вечер оказался роковым для нее. Спенс и Меррит не сумели обеспечить ее партнером для одного из танцев, она проскользнула на террасу, чтобы спрятаться, и подслушала разговор двух ребят. – Не такая уж плохая сделка, – сказал первый мальчишка, и Эштон узнала бархатистый голос Том ми Фиска. – Спенс обещает раскошелиться на сигарету с марихуаной за каждый танец. Думаю, ради этого можно станцевать один танец и потерпеть, когда на тебя смотрит лошадиная морда.

– Только не для меня, – прозвучал другой голос, и Эштон узнала басок Джима Доджа. – Я бы с удовольствием трахнул ее, но вот танцевать – ты меня извини.

– А какая разница? – недоумевающе спросил Томми.

– А такая, что во время танца ты должен смотреть на ее лицо. А когда трахаешь, можно вырубить свет. Готов спорить…

Эштон не услышала, по поводу чего готов спорить Джим Додж, потому что бросилась домой. Она сломала каблук, кинула туфли и продолжала бежать.

Когда Эштон оказалась дома, первое, что она увидела, было ее отражение в большом позолоченном зеркале в холле. Не раздумывая и не отдавая себе отчета в том, что делает, Эштон схватила со стола бронзовую статуэтку эпохи Возрождения и швырнула в зеркало. Ее лицо в зеркале разлетелось на тысячу кусочков. Плача и смеясь одновременно, она стала бегать по дому и, увидев знакомое безобразное лицо в очередном зеркале, уничтожала его. Это было легко и просто. Нужно было только поднять руку и швырнуть маленькую бронзовую статуэтку в отражение.

Спенс нашел Эштон с окровавленной рукой, которую поранили осколки зеркал, слезы катились по ее щекам, тело сотрясал истерический смех. Она уже успела добраться до своей спальни, разбить зеркало над комодом и собиралась расправиться с огромным трюмо, когда Спенс схватил сестру за руку, пытаясь остановить. Эштон визжала и сопротивлялась, изо всех сил боролась с ним, когда он пытался укротить ее. В конце концов оба рухнули на кровать. Эштон перестала смеяться, но слезы по ее щекам лились ручьями. Спенс пытался их вытереть рукой, но руки у него тоже были в крови, и тогда он стал осушать ей слезы поцелуями. Их рты прижались друг к другу, Эштон ощутила исходящие от Спенса доброту и нежность. Постепенно, поскольку оба были молодыми, здоровыми и горячими, ими овладело какое-то более глубокое и более темное чувство. Их одежда оказалась сброшенной, а с этим ушли одиночество, горечь и страх. И они утонули в объятиях друг друга, пережив неизведанные раньше ощущения.

– Я люблю тебя, – сказал Спенс, когда все было позади.

– Я тоже люблю тебя, – сказала Эштон.

И оба искренне верили этому. Верили, что отныне все пойдет по-иному. И действительно, с этого времени все изменилось, хотя и не стало так, как оба рассчитывали.

На следующий день Эштон отправили из дома – вовсе не потому, что родители застали своих отпрысков в тот момент, когда их красивые обнаженные тела переплелись в постели. Нет, ничего подобного не было. Причиной были зеркала. Эштон отправили, чтобы она хорошо отдохнула. Это не был санаторий в полном смысле слова. Это была большая усадьба, где находились люди, в какой-то момент оступившиеся, – кто-то оказался жертвой неумеренного употребления наркотиков, кто-то пытался совершить самоубийство или без всякой причины уничтожил зеркала.

– Я знаю обо всем этом. – Голос Хэнка вернул Эштон к действительности. – О санатории, о шоковой терапии, о дозировке пилюль. И о ребенке.

Он увидел, как распрямилась спина Эштон после его последних слов. Эштон повернулась к нему.

– Если тебе все известно, ты должен знать, что я не могу иметь детей.

Хэнк посмотрел на нее с явным изумлением.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не знаю, в чем причина. Шоковая терапия, таблетки или что-то еще, но я потеряла ребенка и теперь не могу иметь детей.

– Это, конечно же, шутка?

Эштон не могла понять, как он мог столь легкомысленно отнестись к ее словам.

– Шутка?! Неужели ты думаешь, что я могу шутить подобными вещами?

– Эштон, – проговорил Хэнк с мягкой улыбкой, – ты беременна.

– О чем ты говоришь?.

– Я полагал, что ты не хочешь сообщать мне об этом до начала бракоразводного процесса.

– О чем я не хотела сообщать? – Эштон почувствовала, что начинает раздражаться.

– Эштон, – все с той же мягкой улыбкой повторил Хэнк, – за исключением тех десяти дней, когда ты сбежала от меня в Монако, мы занимались любовью каждый день или каждую ночь в течение последних трех месяцев.

– Это ничего не значит, – сказала Эштон, потому что не хотела обсуждать с ним свои физиологические проблемы.

– А как ты в таком случае объяснишь это? – Он взял ее ладони и положил ей на груди. – Разве ты не заметила, что твои груди увеличились? – Он снова улыбнулся. – Я заметил. – Взяв ее руку в свою, он положил ладонь Эштон на ее живот. – И здесь. Смотри, как набухло, – пробормотал он, словно смакуя каждое слово. – Ты не видишь этого, когда одета, но я способен это ощутить. – Хэнк притянул ее к себе. – У тебя будет ребенок, Эштон, – шепотом проговорил он. – Мой ребенок.

На следующий день доктор подтвердил верность его предположения, хотя в общем-то этого Эштон и не требовалось. Если бы она не чувствовала себя счастливой, то наверняка чувствовала бы себя дурой. Как это он заметил? Как не заметила она? У нее всегда были проблемы с менструацией. Некоторые доктора именно это и считали причиной бесплодия. А что касается других признаков… Утомляемость Эштон списывала на волнения, частые приступы тошноты – на похмелье, хотя в последнее время она утратила вкус к спиртному. Но сейчас все в один момент стало на свои места, и она была слишком счастлива, чтобы чувствовать себя дурочкой. Внезапно Эштон ощутила в себе силы пройти через развод, сколько бы гадостей Алессандро ни подстроил, расстаться с титулом графини и делать все, что потребуется, потому что в конце концов у нее будут Хэнк и ребенок, а больше ей ничего и не нужно.