Дымка, что затянула небо после полудня, на глазах превращалась в серые облака. Туча, зависшая над левым берегом, была пока неподвижна, ветра не было – казалось, туча застыла над дремавшими Шабанами. Но вот позади остались последние деревенские хаты, покосившиеся коровники, одинокая банька на отшибе, чья-то привязанная в камыше лодка. Вдоль берега потянулись два еле дышащих, побеленных кое-как сарая, похожие на бараки, – колхозная ферма… Озеро повернуло… Туча разбухла и потемнела, и поползла навстречу…

Озеро сузилось. Теперь уже правый берег, гораздо более крутой и высокий, чем левый, заросший дремучим лесом, высился над их одинокой лодкой и над свинцовой водой. Они плыли, словно в каньоне. Там где-то, в самом верху, застыли старые липы над развалинами усадьбы, над камнями старой каплицы, в которой когда-то похоронили того самого пана, чьи кости выкинули из гроба немцы в четырнадцатом году, чтобы взять себе золотой гроб… Вот прямо так шуганули их в озеро с крутого обрыва…

Да! Не знал и не ведал Жора, что там, под ним, на дне лежат чьи-то кости, обглоданные сомами… Но чувствовал какую-то жуть всеми фибрами души, и мерещилось ему, что на глубине, в иле, ворочаются отъевшиеся мертвечиной рыбины, жирные, как поросята, живущие с тех самых времён первой войны и ждущие, ждущие, чем бы поживиться… Фантазии! Всё это были, конечно, его фантазии. Он только интуитивно вдруг ощутил, как тогда, на шоссе, под косыми лучами солнца, прощаясь с Редько – ощутил неприрученный дух природы, которая вольна была и сейчас раскрыть серую пасть воды и запросто проглотить их лодку вместе с ними. И опять померещились ему могилы, заброшенные могилы под деревьями, там, где смотрели живыми тенями глазницы леса. И вспомнился ему гоголевский Днепр и не менее фантастический – Днепр реальный, по которому плыл он однажды из Киева в город Канев – с дубравами на берегах-утёсах и мыслями о поднимающихся из могил гоголевских мертвецах…

Мертвецкого вида птица, похожая на птеродактиля, с резким криком вылетела из чащи и, спланировав над головой у Жоры, села на ветку сухого дерева, свесившегося к воде. Не знал Жора, что это была всего лишь «Ardea cineria vulgaris» – серая цапля обыкновенная… Не знал, иначе б не ёкнуло сердце и не вздумал бы он попросить вёсла у порядком уже уставшего спутника, чтобы отвлечься от суеверных мыслей и немножко погрести самому. Но грести пришлось далеко не немножко, путь был долог, озеро поворачивало то и дело – и влево и вправо, и конца не было этим кручёным поворотам. Через двадцать минут ладони у Жоры горели… Да! Пришлось очень даже не легко, хорошо, спасли разговоры. Обоих потянуло поговорить: мрачный «каньон» и Фиму, как видно, настроил на мистический лад, напомнил о старине – почему-то теперь оба вспомнили Ленинград. И оказалось: бабушки у обоих жили в этом городе, и совсем близко от Витебского вокзала. Странно как выходило – и у Фимы была ленинградская бабушка, и у Жоры! Выходило ещё, что они в какой-то степени земляки! И того, и другого в детстве – напомнил, видно, напомнил нависший стеною берег – обоих водили гулять в какой-то маленький парк, то ли скверик – зелёный оазис в глухих петербургских стенах – он и зажат-то был стенами соседних домов, и назывался-то как-то странно: что-то вроде Таврического сада, но хоть Жора с Фимою понимали: «не мог он так называться» – вылетело у обоих из головы его название, а крутилось всё: «таврический садик». Так что оба могли гулять под одними деревьями и не знать, что встретятся через много лет – Жора-то был, как выяснилось, всего пятью годами старше!

А Шурочка по-прежнему не выходила из головы. И Жоре было от этого хорошо.

«Сколько же ей лет? – хотел было спросить у Фимы, но не решался. – Двенадцать, не больше…»

Озеро повернуло на запад. Туча начала приближаться, в лицо подул резкий ветер, заморосил дождь. Пришлось накинуть дождевики.

Мокрые пальцы начали замерзать – онемели они уже давно. Грести стало совсем трудно из-за встречного ветра.

Первые молнии чиркнули впереди, чёрный край тучи был уже почти над ними, и Жора повернул к мысу.

– В лесу переждём! – прокричал он Фиме и что было силы налёг на вёсла.

На берегу полило как из ведра. Пришлось пережидать под лодкой на сухом пятачке, где у ёлки было относительное затишье и почти не капало. Но пока переждали они в темноте, прижимаясь к стволу, всю эту чудовищную грозу с молниями и громом, с ревущей и низвергавшейся в озеро под вой ветра стеной воды, часы показывали начало десятого.

Они выбрались из укрытия.

Уже не лило как из ведра, посветлело, и ветер стих, но зарядил упорный, с пузырями на лужах, дождь, который в здешних краях может идти и час, и другой, и сутки, и неделю подряд без перерыва на обед и ужин. В таких случаях Шурочкина бабушка готовила, держа зонтик над примусом, а все прочие обитатели лагеря Василия Исаича и профессора не без радости доставали припрятанные в палатках книги и, устраиваясь в шезлонгах под натянутыми полиэтиленовыми тентами, вздыхали с некоторым облегчением: «Ну, вот! Наконец-то есть время и отдохнуть…» Жора с Фимой никакого облегчения не испытали: было двадцать минут десятого, когда они сели в лодку, и неизвестно, сколько ещё оставалось плыть! Жора, как бешеный, схватил вёсла. Фонарик в кармане мешал грести, пришлось положить его в карман рубашки. Срезая углы, насколько это возможно, усилием рекордсмена преодолел три следующих изгиба. Оба берега стали теперь болотистыми и пологими, с обеих сторон тянулась заросшая низким кустарником и залитая водой низина, но дальше – на горизонте опять виднелась возвышенность… До этих холмов Жоре было не доплыть – из лопнувших волдырей на обеих ладонях сочилась сукровица.

Вёсла взял Фима. Холмы оказались безлесыми и распаханными, на них жили. Проплыли мимо несколько хат со спускавшимися к берегу огородами и баньками у самой воды.

На другом берегу оставался позади «заможный» хутор, построенный на немецкий лад – с усадьбою и сараем из дикого камня, под красными, не тронутыми временем черепичными крышами, с аллеей старинных деревьев и рухнувшей ветряной мельницей. Полоса закатного неба выглянула из туч и слабо осветила черепицу.

На часах было без четверти десять, когда за следующим поворотом открылся лес. Он темнел с обеих сторон, но на левом берегу тянулся до самого горизонта, а справа, совсем уже близко, загибаясь вперёд, кончался, и там, у очередной заводи, где должен был быть либо конец озера, либо следующий его изгиб, – под круглыми шапками старых ив темнела хата. За хатой высился то ли курган, то ли гора с лысой пологой вершиной, преграждая окончательно путь воде: в лучшем случае речка или ручей могли вытекать оттуда!

«Приехали! – подумал Жора. – Вот она, как на ладони, – заводь в тёмной кайме камыша, и перерыва в этой кайме нет!»

Но сколько минули они таких заводей и таких камышей! Подплыл – а за поворотом начало следующего изгиба!

Так могло оказаться и здесь, но было уже десять без десяти – у Жоры были кровавые мозоли на ладонях, а у Фимы не было сил! Он напряг их, как только мог, и через пять минут лодка пристала к берегу.

Это был берег! И у берега оказался причал – три крепких ещё, хорошо просмоленных, полузатопленных бревна. Хата стояла у самой воды. Забросили её год или два назад, не больше, и целая ещё крыша из потемневшей соломы, и бревенчатые, не покосившиеся ещё стены, и забитые досками окна с уцелевшими рамами, а главное, – уединённость места – давали надежду, что год или два хутор здесь простоит. Из-под досок кое-где пламенели от заката стёкла. Большой замок на дверях, как водится в здешних местах, мог висеть лишь для вида. Так это или нет, выяснить не пришлось – одно из окон зияло. Как видно, его намеренно не забивали досками, чтобы все любопытствующие вандалы не крушили дом, а беспрепятственно при желании могли попасть внутрь.