Елена была удивлена, насколько она стала полагаться на Лакшми. Лакшми была как неугомонный суслик: делала все вещи по дому, от которых другие отказывались, но чаще и чаще она выполняла роль девочки на побегушках для леди Ульмы, и была источником информации об этом мире для Елены.

Леди Ульма все еще официально соблюдала постельный режим, поэтому Лакшми, которая в любое время дня или ночи могла отправлять ее сообщения, была для нее настоящим спасением. Также она была практически единственной, кто не смотрел на Елену как на сумасшедшую, когда та задавала ей вопросы о происходящем в этом мире. Нужно ли им купить тарелки или пища подавалась на большом лаваше, который использовался еще и как салфетка, для жирных пальцев? (Тарелки были введены здесь недавно, наряду с вилками, которые были сейчас в моде.) Какую сумму мужчины и женщины из обслуги должны получать в качестве зарплаты (которая должна была быть вычислена на пустом месте, так как ни один другой домовладелец не платил своим рабам, просто обеспечивая их униформой, и позволяя им один или два «праздника» в год)? В своем возрасте Лакшми была честной и смелой и Елена готовила ее стать правой рукой Леди Ульмы, когда та станет полноценной хозяйкой поместья.

«Дорогой дневник!

Завтра вечером будет наш первый прием — или даже торжественный ужин.

Но большого праздника я не ощущаю.

Я слишком сильно скучаю по Стефану.

Также, я беспокоюсь о Мэтте.

Как он уехал прочь, такой разгневанный на меня, что даже не оглянулся.

Он не понял, как я могла заботиться о… Деймоне, и в то же время очень сильно любить Стефана, было такое чувство, словно мне разбили сердце».

Елена положила ручку, и тупо уставилась на дневник.

Горе от разбитого сердца проявлялось реальной болью в груди, и если бы она не знала, что было причиной этой боли, то она была бы очень напугана. Она так отчаянно скучала по Стефану, что с трудом могла есть, едва ли могла спать. Он был словно частью ее сознания, постоянно горящей, точно несуществующая конечность, которая никогда не исчезнет. Даже запись в дневнике не помогла бы ей сегодня вечером. Все о чем она могла написать, были крайне болезненные воспоминания, о тех добрых временах, которые она разделила вместе со Стефаном.

Как же было прекрасно лишь повернуть голову, и заранее знать, что она увидит его — какое это было счастье! И вот теперь оно ушло, а на его место пришла путаница, чувство вины и тревоги. Что с ним происходит, именно сейчас, когда она уже не может просто повернуть голову и, увидеть его? Было ли ему… очень больно?

«Боже, если бы…

Если бы я заставила его запереть все окна в его комнате в пансионе…

Если бы я с большим подозрением отнеслась к Деймону…

Если бы только я догадалась, что у него было что-то плохое на уме тем вечером…

Если бы только… Если только…»

Эти мысли ударялись о ее мозг в такт с ударами сердца. Из ее груди вырывались рыдания, веки все плотнее сжимались, ее кулаки были сжаты.

«Если я позволю себе поддаться этим чувствам — если они смогут разрушить меня изнутри — я стану мизерной точкой в пространстве. Уж лучше уйти в небытие, чем так нуждаться в нем».

Елена подняла глаза… и уставилась на свою голову, лежащую на дневнике. Она задыхалась. Ее первой реакцией, как и раньше, было вообразить, что она умерла. А потом, медленно, приходя в себя после стольких пролитых слез, она осознала, что сделала это снова.

Она была вне своего тела.

На этот раз она даже не знала о сознательном решении, куда пойти.

Она летела, настолько быстро, что не могла сказать, в каком направлении она движется. Это было, как если бы ее тянули, как если бы она была хвостом кометы, которая быстро падала вниз. Однажды она поняла в знакомом ужасе, что проходила через предметы, и затем поворачивала, как если бы она была концом кнута в игре Треск Кнута, и затем она катапультировалась в тюремную камеру Стефана. Она все еще хлюпала носом, когда приземлилась в клетке, не уверенная в своей гравитации и на секунду забыв обо всем. Единственное, что у нее было это время повидаться со Стефаном, очень худым, но улыбающимся во сне, и затем она была сброшена на него, в него, и все еще рыдая, она подпрыгнула, так легко как перо, и Стефан проснулся.

— О, разве ты не можешь дать мне спокойно поспать хотя бы несколько минут? — отрезал Стефан и прошептал еще несколько слов на итальянском, которые Елене до этого слышать еще не приходилось.

У Елены немедленно случился «приступ всех красавиц» — она стала рыдать так сильно, что была не в состоянии слушать — не говоря о том, чтобы услышать — любое ласковое успокаивающее слово, которое последовало дальше. Они проделывали ужасные вещи с ним, а для этого использовали ее образ. Это было слишком ужасно. Они довели Стефана до ненависти к ней. Она возненавидела себя. Все в мире ненавидели ее…

— Елена! Елена, не плачь, любовь моя!

Елена невыносимо печальная прекратила рыдания, ее взгляд сразу остановился на груди Стефана, а потом она снова захныкала, пытаясь утереть свой нос его тюремной одеждой, которая определенно требовала починки. Конечно, она не могла этого сделать; так же, как не могла почувствовать руку, которая пыталась нежно обнять ее. Ее тела не было с нею. Но, так или иначе, она могла плакать, и чувствовать холод, и тут жесткий голос в ее голове произнес: «Не трать их просто так, идиотка! Используй свои слезы. Если ты собираешься рыдать, хотя бы рыдай над его лицом и руками. Да, кое-что еще, все ненавидят тебя. Даже Мэтт ненавидит тебя, а Мэтт обычно любит всех», — продолжил тоненький жестокий отрезвляющий голос, и Елена снова заревела, рассеянно отмечая эффект каждой слезинки.

Каждая капелька, падая на его белую кожу, превращала ее цвет в розовый, который волнами растекался вокруг падающих слезинок, как будто Стефан был бассейном, а она лежала на его поверхности, вода, покоящаяся на воде. Кроме того, ее слезы текли с такой скоростью, что это было подобно грозе на Ивовом озере.

Это вдруг заставило ее вспомнить тот случай, когда Мэтт прыгнул в озеро, пытаясь спасти маленькую девочку, которая провалилась под лед, а также то, что Мэтт сейчас ненавидел Елену.

— Не надо, о, не надо, не надо, моя прекрасная любовь, — просил Стефан настолько искренне, что любой поверил бы в чистоту его намерений.

Но как он мог? Елена знала, как она должна выглядеть: лицо опухло, залито слезами, — о какой «прекрасной любви» может идти речь?! И он, наверное, с ума сошел, если хочет, чтобы она прекратила плакать: ее слезы, соприкасаясь с его кожей, давали ему новую жизнь. И, наверное, бурные старания Елены выплакаться принесли свои плоды, потому что его телепатический голос стал сильнее и увереннее.

— Елена, прости меня — о, Господи, прошу, дай только мгновение побыть с ней! Только одно единственное мгновение! И я смогу вынести все, даже настоящую смерть.