Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наступает двадцать восьмое июня. На улицах собирается весь город. У кого-то пригласительные билеты, кто-то собирается смотреть с балкона. Мальчишки забираются на деревья. Поразительное сходство с тем далеким двадцать восьмым июня 1914 года. Даже облака такие же, как отметят позже, сравнив снимки обоих лет. Дует легкий ветерок, носит по аллеям облетевшие цветки липы. Статисты во фраках и цилиндрах чувствуют себя свободно, раскованно, нетерпеливо ждут начала представления. Женщины, тоже одетые по моде той ушедшей безвозвратно эпохи, с гордостью поправляют шляпы — огромные, как гнезда аистов…
Эрцгерцог выезжает на своем четырехцилиндровом черном Graf & Stift Phaeton. Все так же, как тогда: кортеж из трех автомобилей трогается с места. Первая неуспешная попытка подрыва, остановка в ратуше, где взволнованный эрцгерцог дрожащим голосом говорит: «Мы приехали сюда как гости, а нас встречают бомбами». Затем он едет в больницу навестить раненых. Автомобили сбиваются с дороги и долго крутятся на месте, пытаясь развернуться у Латинского моста. Как раз в этот момент Таврило Принцип пьет пиво в корчме. Он уже отчаялся, но вдруг видит, что жертва сама явилась к нему. Он выхватывает пистолет, подбегает к автомобилю, который не может справиться с разворотом, словно неповоротливый жук, и стреляет в эрцгерцога.
На белой рубашке эрцгерцога расплывается красное пятно, течет кровь. Это выглядит настолько реалистично, что толпа замирает. Никто не смеет аплодировать. Супруга эрцгерцога София сползает к ногам Франца Фердинанда, но на нее никто не обращает внимания. Именно так записано в истории. Но террорист ведет себя как-то странно. Он будто не верит в случившееся. По сценарию после безуспешной попытки застрелиться ему полагалось проглотить цианистый калий, но, кажется, он проглотил язык. В центре Сараева повисает гробовая тишина. Что-то сломалось во времени: как в замедленной съемке, Гаврило Принцип замирает с пистолетом, дуло которого еще дымится. Толпа на мгновение застывает в безмолвном ужасе, прежде чем наброситься на террориста и растерзать его. Ветер стих, и ничто не способно нарушить тишину. Какой-то мальчишка падает с ветки на землю, но не смеет разреветься, и никто не спешит ему на помощь. На секунду я подумал, что смотрю спектакль под открытым небом в театре Демби, трагикомедию дель арте.
В этот момент из груди эрцгерцога вырывается хрип, кровь брызжет во все стороны. Человек и вправду умирает.
Картина оживает. Стража набрасывается на Гаврило Принципа, то есть актера, изображающего Гаврило Принципа, но это уже не имеет никакого значения. Действие продолжается. Пистолет стреляет еще раз, и пуля, теперь уже холостая, попадает в живот одному из стражников. И тогда толпа бросается к убийце, чтобы его растерзать. Начинают выть сирены полицейских машин, карета скорой помощи пытается пробраться к раненым. Испуганные кони сбрасывают полицейских и топчут в суматохе несколько дам в шляпах. Наступает неимоверный хаос, никем не срежиссированный.
Никто так и не смог объяснить, как вроде холостые патроны вдруг оказались боевыми. Конечно, раз в сто лет и незаряженное ружье стреляет, как утверждают в этих краях, но кто знает…
Сразу же приходит нота протеста от австрийских служб по поводу убийства их соотечественника и наследника эрцгерцога. В европейской прокуратуре заводят дело против организаторов реконструкции, требуя арестовать всех причастных и запретить анархистское движение «Черная пантера». Местным жителям не нужно особого приглашения, так что несколько сербских компаний и представительств разгромили до основания.
Европа оказалась на волоске от второй Первой мировой войны.
38
Что-то произошло… что-то изменилось…
Я слышу медленную поступь, тяжелое дыхание. Раньше так не было, раньше ощущался ритм, мелодия танца, легкое движение.
Сквозь листья деревьев прокрадывается утомленный свет — вчерашний, а может быть, оставшийся еще с тех пор, с того давнего времени. Что-то упорно просачивается, капает, оседает, что-то оставшееся от прошлых лет.
Чувствую во рту вкус пепла, веет чем-то горелым. Так пахнет горящая стерня или деревья в лесу, уничтоженные пожаром…
Что-то изменилось, потому что все как-то не так…
Пальцами ощущаю другую кожу — холодную и шершавую. Раньше она была теплой и гладкой, живой кожей человеческой руки, а сейчас напоминает сброшенную змеиную кожу.
Гуляешь себе в жаркий августовский день по лесу и вдруг осознаешь, что откуда-то доносится смрад разлагающегося трупа. Наверняка трупа какого-то животного, но все же трупа…
Что-то начало портиться, разлагаться, темнеть и остывать… Я ощущаю это всеми органами чувств.
Все меняется…
А что, если время остановилось? Как это понять? Часы перестанут отсчитывать его? Или перестанет меняться дата на календаре? Вряд ли, ведь они не питаются временем…
А кто тогда им питается?
Разумеется, все живое. Кошки, коровы, пчелы и водяные змеи, репейник, ястребы и мыши, белки, дождевые черви и винные мошки, киты и красноперки — все, кто бегает, плавает, карабкается по деревьям, пробирается тихо, растет, размножается, стареет и умирает. Только они питаются временем… А мы питаем его.
Черт побери, мы обязаны почувствовать, если время умрет.
39
И снова спешу к полкам с книгами — убедиться, что мир все еще цел и упорядочен. Вот она, Первая мировая, заключенная в двенадцати одинаковых томах какой-то энциклопедии в красном переплете. А вот и холодная война, навсегда похороненная в трех серых томах большого формата. Уже не страшна испанская Гражданская (спит спокойно на верхней полке), как и Вторая мировая — она расположилась на двух полках. Как сказал Маларме, все в мире существует для того, чтобы завершиться некоей книгой. Если задуматься, не такой уж и плохой конец.
Сижу в читальном зале «Роуз Мейн». Надо мной плывут облака в стиле Веронезе. Я нарочно устроился рядом со стеллажом с исторической литературой. Для прикрытия взял первый том энциклопедии, посвященной холодной войне, издания 2008 года, от «А» до «Д». Я считаю себя вправе рассказывать фронтовые истории этой войны, так как мы играли в нее в детстве. Перелистываю энциклопедию и, как шпион, тайком поглядываю на людей вокруг. О чем читаешь, тем и становишься. Передо мной сидит человек, в котором я сразу распознаю бездомного. Всегда ощущал необъяснимую близость с такими людьми. На нем болоньевая куртка (у меня есть подобная) большего, чем надо, размера, шапка, из-под которой торчат наушники. В читальне тепло, но ему так удобно: все при нем, он готов уйти, как только погонят. Мне хорошо знакомо это чувство возможной вины.
На столе слева от него груда книг. По сути, он один из немногих в зале, кто действительно читает. Остальные роются в
