Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее роль упрочилась после уже упоминавшейся мной драматичной автомобильной аварии, в которую Жеф попал со своим братом Жоржем, и еще больше после смерти их отца, старого доктора Кесселя, чье долго болевшее сердце остановилось декабрьским днем 1931 года.
Катя любила организовывать и решать, убежденная, как и многие русские женщины, что знает, как надо поступать и что делать. В ее случае это было верно. Она отдавала распоряжения, делала заказы, нанимала прислугу, оплачивала счета и долги.
Без всякого эгоизма, но ради общего блага она сумела если не порвать, то хотя бы ослабить пуповину, которая привязывала писателя-геркулеса к матери.
Она же убедила его выбрать в доме 15 по бульвару Ланн прекрасную квартиру с видом на Булонский лес. Ему это было по средствам, поскольку он тогда зарабатывал по-настоящему много.
Время бульвара Ланн оказалось единственным, когда он вел почти буржуазное существование. Я оговариваюсь «почти», потому что он часто ускользал оттуда, и не только ради своих ночных вылазок, но и чтобы встретиться с третьей женщиной, которая занимала место в его жизни, с Жерменой Саблон.
Жермена была сестрой популярного певца Жана Саблона, снискавшего долгую известность. Причиной его успеха была слабость голоса, поскольку, чтобы компенсировать ее, он первым в мире стал использовать на сцене микрофон. Сколько хилых талантов обязаны ему своей карьерой! В Соединенных Штатах его чествовали как очаровательного посланника французской песни.
В памяти людей останется исполненный им перед самой войной припев, который приобретет ценность трагического предвидения:
Я прощаюсь
И ухожу наугад
По дорогам Франции,
Франции и Наварры…
Жермена тоже пела и тоже талантливо, но голосом обладала мощным, с медной звучностью. Она была звездой самых модных парижских кабаре. Довольно высокая, довольно полнотелая, неоспоримо красивая, с пышными золотистыми волосами, она умела придавать своим чертам трагическое выражение, когда, облаченная в атлас, поднималась на ночные эстрады. По сути, она была буржуазна, и даже мелкобуржуазна. Но в эту семью, непонятно как и почему, залетел порыв аполлонического ветра. Другой ее брат, старший, Марсель, стал директором Оперы в Монте-Карло.
Жермена Саблон была замужем за спокойным человеком, владельцем типографии в Балансе, с которым жила раздельно, но без драм. Он растил там двоих их сыновей. Она обладала жизненной силой, задором, обаянием и не слишком большим умом. Ее влияние на Жефа было, очевидно, плотского порядка.
Ревновала ли Катя? И да и нет, поскольку с этой столь решительной женщиной тоже не все было так просто. В физическом плане она вовсе не проявляла особой требовательности, и ей скорее доставляло удовольствие быть сообщницей мимолетных или же затягивавшихся увлечений своего беспорядочного сожителя. Не она ли сама пригласила Жермену Саблон к их столику в тот вечер, когда они впервые услышали, как та поет, сглаживая тем самым своеобразную слабость «Большого Жефа», который с трудом знакомился с женщинами без чрезмерной поддержки алкоголя? А когда он провел ночь у Жермены, Катя, как ни в чем не бывало, позвонила ей утром, желая узнать, не слишком ли он много пил накануне, не устроил ли дебош, как обычно, и чтобы она напомнила ему о какой-то назначенной встрече. Я сам был свидетелем этих странных отношений.
В сущности, Кессель Катю забавлял. Ей нравилось видеть, как он живет. Его слабости, его чудовищные промахи, а порой и совершенно невозможные ситуации, в которые он попадал и из которых ей приходилось его вытаскивать, — все это ее развлекало. Она прозвала его Чичиковым, по фамилии главного героя «Мертвых душ», хотя с ним у Кесселя не было ничего общего: ни плутоватости, ни бахвальства, ни угодливости, ни опрометчивой развязности, но всего лишь чувствительность, а главное, разнообразие в поведении. Катя любила им командовать и без колебаний отчитывала, словно большого ребенка, делающего глупости. А он выслушивал ее упреки, понурившись и признавая их справедливость.
Как для певицы, так и для польки я был всего-навсего племянником их любовника и существовал лишь в зависимости от внимания, которое он мне уделял. Но я быстро почувствовал, что в глазах Кати существую и сам по себе. Возможно, тут сыграло свою роль полученное мною воспитание. Вскоре она стала проявлять ко мне интерес и привязанность, на которые я откликнулся с легким сердцем. Наши добрые отношения оказались для меня также очень ценны из-за знакомств, которые я сделал у нее.
Какой контраст между вечерами на бульваре Ланн и поэтическими салонами, где пожилые благовоспитанные господа и дамы, все еще тянувшие свою волынку, пытались превратить нескольких молодых людей в наследников своей ностальгии!
Кессель был не прочь перетащить меня на другой склон литературы, свой собственный, намного больше освещенный реальностью.
О! На ужинах у Кати встречались отнюдь не заурядные люди, да и пили у нее не вишневую наливку! Будучи прекрасной хозяйкой, она умела собрать, но всегда в малом количестве, наиболее талантливых, наиболее выдающихся, наиболее ярких друзей Жефа. За ее столом, хоть с виду и буржуазным, никто из гостей не был буржуа по своему нраву, даже если и вышел из этого круга. Все они вырвались из него, пробив брешь своей известностью.
Даже Кессель держался немного неловко, а вовсе не как хозяин дома, будто и сам был в гостях у собственной жены.
Какая галерея мимолетной или долговременной славы, какое удивительное сборище знаменитостей!
Именно там я лучше узнал Филиппа Эриа, с которым время от времени встречался с самого детства. Этот сюсюкающий гигант, сын, как я говорил, первого председателя Счетной палаты, был настоящим беглецом из крупной буржуазии. Он даже сменил прежнее свое имя, Реймон Пейель, но не манеры квартала Монсо. Подвизаясь в театре, он играл в пьесах Эдуара Бурде роли гомосексуалистов, для которых ему и изображать-то ничего не приходилось, а в кино, несмотря на всю нежность, которую одно время питал к нему Марсель Лербье, так и не смог сделать из своего псевдонима имя. Зато литература, где его шаги направлял Кессель, стала истинным призванием Эриа.
Он тогда недавно получил Гонкуровскую премию за «Избалованных детей» и уже был на гребне успеха, прежде чем взялся за свое главное произведение — «Семья Буссардель», которое получит Гран-при Французской Академии. Напрасно его забыли, потому что это один из наиболее солидных романов века.
Филипп Эриа обладал даром измен; его голос, доносившийся с вершины монументального тела, смаковал слова. Вместе с ним часто появлялся молодой декоратор и театральный костюмер Марсель Эскофье — маленького роста, совершенного вкуса и чудесного характера, — одним словом, культурный человек.
Еще одна крупногабаритная личность — Поль Бренгье, громогласный, могучий, прекрасно сложенный. В знаменитой команде репортеров «Пари суар» его репутация шла сразу же за Кесселевой. Поль Бренгье всегда был готов отправиться на другой конец света, тоже обладал отвагой, даром видеть и показывать увиденное другим, страстью к дружбе и склонностью ко всем излишествам. Он тоже торопил жизнь, чересчур быть может, поскольку покинет ее еще молодым, незадолго до войны.