Рено все еще плохо действовал правой рукой, тем не менее, осмотрев рану на груди, Вален разрешил ему встать и прогуляться. Обрадованный, монах тотчас заторопился к Можеру. Нормандец к этому времени тоже уже вставал – иногда даже без помощи сиделки – и вполне сносно ходил по комнате, правда, под бдительным оком сестры Моники. Таким и застал его Рено – размеренно шагающим от кровати до окна, – а рядом зорко наблюдала за ним неизменная сиделка. Обрадовавшись встрече, друзья чуть не бросились в объятия, но между ними тотчас встала Изабелла.

– Да вы что, с ума сошли? Нет, поглядите на этих больных: один едва стоит на ногах, а другому вспороли грудь – и оба собрались обниматься! А ну-ка, марш по местам: вы, святой отец, садитесь на стул, а ты, рыцарь, ложись в постель, довольно уже мотаться, как зверь в клетке.

Ну что тут поделаешь, поспоришь разве с медициной? Оставалось только выполнять ее предписания. И оба, с улыбками разводя руками, отправились на указанное каждому место.

Наговорившись, Рено ушел лишь под вечер, да и то не без окрика Изабеллы, указавшей ему на дверь. На другой день Можер вместе с Изабеллой нанес ответный визит.

Так прошла еще неделя, и в конце концов время – этот, по выражению Галена[31], лучший помощник врача – сделало свое дело. Раны затянулись, кровь восстановилась, и теперь в лазарете осталось только двое: один с перерубленной рукой, кость на которой срасталась очень медленно, другой с раздробленными пальцами на ноге, из-за чего не мог ходить. Однако не всем удалось выжить. Старуха-смерть, витавшая над койками раненых в поисках добычи, утащила-таки одного в свое темное царство; он умер на другой день после битвы. Меч сарацина вспорол бедняге живот. Ему затолкали внутренности обратно, сказав, что обойдется, но Вален, осмотрев страшную рану, лишь удрученно покачал головой. Не разделяя надежд соратников, он приказал послать за родственниками этого раненого, в присутствии которых тот и скончался в мучениях.

Осмотрев святого отца, Вален порекомендовал ему тренировать тело и мышцы, и тот, под неусыпным наблюдением сестры Терезы, морщась от боли, добросовестно выполнял предписания врача. Однажды он со своей сиделкой отправился в церковь, где совершил положенный и давно решенный обряд. Его спутница, сияя от счастья, вышла из храма Божьего уже Констанцией, как звали ее в миру. И тотчас помчалась поделиться радостью с подругой. Остальные монахини, видя, что их присутствие уже без надобности, вскоре простились с нею и сестрой Моникой, а потом и со всеми и, не желая порывать с монашеством, вернулись в монастырь, который к тому времени вычистили и подновили. Туда прислали другую настоятельницу, а прежняя вместе с ее убиенными «дочерьми» была похоронена здесь же, на монастырском кладбище. На прощание Гуго щедро одарил монахинь согласно тому, чего каждой из них хотелось.

Ну а нормандец… С ним творилось что-то непонятное, и он все чаще предавался размышлениям о той, которой – он твердо уверовал в это – был обязан жизнью. Впервые он всерьез задумался об их отношениях сразу же после свидания с Рено. Перед ним тотчас возникли ее глаза!.. Они точно разорвали пелену, обволакивающую до сих пор его сознание и не позволяющую сквозь мириады искусственных драгоценностей распознать настоящую. Затем ее слова, жесты, поступки… Всё не так, как у других. Они влекли, притягивая к себе внимание, заставляя вдумываться, вглядываться, действовать иначе, нежели с другими. И она дает повод восторгаться собой, думать о ней, быть может, даже любить! И нормандец чувствовал, что в его душе произошел перелом, природу которого он тщетно пытался себе объяснить. От него ускользала какая-то невидимая нить, связующая звенья некой цепи, которая медленно и неуклонно выстраивалась в его сознании начиная с того дня, когда он впервые увидел эту юную монахиню у ворот монастыря. Но тогда он не придал этому значения, превратив это в игру, которая забавляла его. А игра обернулась чем-то серьезным, что заставило смотреть на нее теперь уже под другим углом.

Сейчас, спустя еще неделю, Можер вновь вернулся к своим размышлениям. Глядя на Изабеллу, сидящую за столом и занятую вышиванием, он вдруг отчетливо осознал, что в этой девчонке воплотилось для него отныне все то, к чему вел его жизненный путь. Это было конечным пунктом дистанции, которую он год за годом преодолевал. И он подумал: если бы сказали сейчас, что ей грозит опасность, он вскочил бы с постели и, невзирая на раны, помчался бы, чтобы спасти ее из беды, заслонить своей грудью, услышав в ответ ее такой милый, нежный голос со словами признательности. А если бы ей вздумалось покинуть его, уехав далеко-далеко, он вскочил бы на коня и поскакал к ней, ибо не мыслил уже иначе…

С этими думами Можер пошел к Рено и все ему рассказал. Под конец спросил, есть ли этому объяснение, ведь такого с ним никогда не было!

Приятель с улыбкой выслушал «исповедь» нормандца и тотчас объяснил причину неведомой напасти:

– Дело в том, друг мой, что ты уже давно и безнадежно влюблен. Это случилось после того, как ты очнулся в своих покоях.

– Значит, Рено, это любовь?.. И я ее люблю?

– Так и должно было произойти. Право, я бы удивился, если бы твое сердце не дрогнуло.

– Отчего же оно дрогнуло?

– Оттого, что услышало зов другого сердца. Ведь Изабелла давно уже влюблена в тебя, она бредила храбрым викингом еще в монастыре.

– Откуда тебе известно?

– Она призналась мне в этом на исповеди.

– На исповеди? Когда же это?

– На следующий день после нашего возвращения с битвы.

– Припоминаю… Я тогда нагрубил ей, и она покинула меня… И пришла к тебе, Рено?

– Она плакала, Можер. Ее возмутило твое грубое к ней отношение. Девчонка отдала тебе сердце, свою любовь, а ты прогнал ее. Кому же ей было пожаловаться, как не духовному отцу?

– Я поступил как последний негодяй, – опустил голову нормандец. – И понял это уже потом, когда она ушла. И я пошел ее искать, Рено, чтобы вымолить прощение.

– А Изабелла… Вообрази, друг мой, ее любовь: она сама собиралась просить у тебя прощения, что ушла тогда.

Можер помрачнел, вспоминая все это. Глядя на него, монах сказал:

– Тебе надлежит стоять перед нею на коленях и целовать ей ноги. Своей любовью она вытащила тебя из могилы.

Нормандец тряхнул головой:

– И я сделаю это, Рено! Это мой долг! Моя честь взывает к этому!

– На твоем месте я пошел бы дальше, – обронил монах. – Я женился бы на ней.

Можер оторопело уставился на него. А Рено продолжил:

– Лучшей жены и пожелать нельзя, говорю тебе как друг.

– Это невозможно.

– Почему? Ведь ты любишь ее и, как признаешься, она тебе дороже жизни. Или мечтаешь жениться на другой, нелюбимой, а думать об этой?

– Да, я люблю ее, Рено, теперь я это понял. Клянусь прахом своего предка, я не пожелал бы себе другой жены!.. Но огромная пропасть разделяет нас. Я сын герцога, сиятельный граф. Я принадлежу к знати, а ее законы суровы. Как посмотрит она на мою супругу, незаконнорожденную дочь вельможи, который выгнал ее из дому, отправив в монастырь? К тому же я не посмею нарушить волю отца, ты ведь знаешь, он собрался женить меня на какой-то графине. Я не желаю выслушивать его проклятия и стать изгоем, как Карл Лотарингский.