я побежала по ещё тёплой от дневного жара асфальтовой дороге, сначала бодро и возбуждённо (мне всё чудилась погоня, так что, заслышав стрёкот далёкой машины, я сбегала с дороги и пряталась в кустах, а если их поблизости не было, просто падала лицом и животом в высокую придорожную траву, сильно пахнущую шалфеем и полынью), потом шла всё медленней, затем, под утро, уже устало плелась…

Я шла, чувствуя направление внутренним вектором, как та же кошка, завезённая чёрт знает в какую даль…

Чем глубже в топкую вязкую ночь погружалось окрестное предгорье, тем выше и прозрачнее становилось небо над головой. Великолепная россыпь ярко мигающих тревожных звёзд – игольчатый иней на гигантском стекле – пульсировала в невыразимой, несказанной вышине. Там шла бесконечная деятельная жизнь: неподвижными белыми прожекторами жарили крупные звёзды; медленно ворочались, перемещаясь, маяки поменьше; суетливо мигали и вспыхивали бисерные пригоршни мелких огней, среди которых носились облачка жемчужной звёздной пыли. Всё жило, всё плыло и шевелилось, боролось, заикалось, требовало, вздымалось и опадало в той ужасающей, седой от звёзд бездне вверху…

Там шла какая-то непрерывная контрольная по геометрии: выстраивались фигуры – окружности, углы и трапеции, – а прямо в центре неба образовался квадрат: окно, довольно чётко обозначенное алмазным пунктиром, и, сколько бы я ни шла, то убыстряя, то замедляя шаг, это окно плыло и плыло надо мной, и мне казалось, что внутри своих границ оно содержит звёзды более яркие, более устрашающие и одушевлённые и что наверняка где-то там, в другой вселенной, тоже идёт по дороге одинокая и упрямая девочка и над ней тоже плывёт призывное это окно…

Я придумала себе, что там вот-вот что-то произойдёт, мне что-то покажут в этом космическом окне, поэтому то и дело останавливалась, задирала голову и пристально следила за знаками, каждый раз обнаруживая удивительные события: новые вспышки завихрений, новые сообщества беспокойно мигающих звёзд… Иногда я принималась энергично махать руками, подавая знаки той, другой девочке: а вдруг у них такая развитая цивилизация, что она меня видит в какой-нибудь космический телескоп?

Раза два-три за всю ночь тёмная дорога вливалась в какие-то населённые пункты, скудно освещённые десятком глухих фонарей. Каплями густого мёда вдали теплились окна кишлаков, тянуло горчащим дымом горящего кизяка, и разной высоты голосами перебрёхивались псы, отвечая на дрожащий крик осла.

Я шла всю ночь…

На рассвете добрела до трамвайного круга на окраине города, дождалась первого пустого трамвая и бесплатно (кондукторша очень испугалась, увидев меня) доехала до дома.

Впоследствии никто из знакомых, и родители тоже, не верил, что я прошла весь этот путь ногами.

– Тебя подвезли? – допрашивали меня. – На машине? На повозке? На велосипеде? Ведь ты не могла проделать босиком весь этот путь одна, да ещё ночью…

Именно одной и ночью, молча возражала я, только одной и ночью можно было проделать долгий одинокий путь среди бушующих запахов предгорья, под бесконечным и бесчисленным воинством планет, комет и астероидов, что так страшно и глубоко дышали и сражались в небесном окне над моей головой…

Эта дорога домой под лохматым от звёзд горным небом; запахи чабреца, лаванды и горчащий дым кизяка от кишлаков; дрожащий, страдающий крик осла на рассвете – всё это, при желании возбуждаемое в моей памяти и носовых пазухах в одно мгновение, останется со мною до последнего часа.

Именно в ту ночь я стала взрослой – так мне кажется сейчас. Мне кажется, в ту ночь возвращения домой под невыразимо ужасным и невыразимо величественным небом я поняла несколько важных вещей.

Что человек одинок.

Что он несчастен всегда, даже если очень счастлив в данную минуту.

Что для побега он способен открыть любое окно, кроме главного – недостижимого окна-просвета в другие миры…

Отчётливо помню лицо отца, который открыл мне дверь часов в шесть утра. За ним с воплем выбежала мама в ночной рубашке: не ждали!

Почему-то меня не отлупили… Выяснять сейчас у мамы причины этого считаю бестактным, да она и сама вряд ли помнит. Но подозреваю, что отец мне втайне сочувствовал: он и сам господин не из компанейских. Мама же причитала, ужасалась, сокрушалась. Дело, конечно, не в сервелате и не в «горном воздухе для здоровья», а просто – это ж уму непостижимо: да любому бы ребёнку… да другой мечтал бы о таком счастье… И вообще, полюбуйтесь на это чудо – разве это нормальная девочка?

Я молча прошла в узкую, как пенал, детскую, где спали мы с сестрой, и легла на свой диван с одним валиком в головах; другой я давно отбрыкнула удлинившимися за год ногами.

Мимо меня плыли тёмные поля с рассветными огоньками далёких окон, на пепельном небе замирали и гасли звёзды, асфальт под босыми ногами давно остыл. Я шла и шла и была главной осью Вселенной, крошечным колышком, вокруг которого вращались бездонные, беспросветные, раз и навсегда неизменные миры…

Что-то осталось во мне после того побега из пионерлагеря, после той длинной ночной дороги домой; я думаю – бесстрашие воли и смирение перед безнадёжностью человеческого пути. Что увидела я – ребёнок – в том неохватном, том сверкающем окне Вселенной, о чём догадалась навек?

Что человек одинок?

Что он несчастен всегда, даже если очень счастлив в данную минуту?

Что для побега он способен открыть любое окно, кроме главного: недостижимого окна-просвета в другие миры?

2011, Иерусалим

Примечания

1

Братишка (ивр.).