Я подробно рассказал об условиях в лагерях, нарисовал полковнику душераздирающую картину состояния внутреннего транспорта, поведал ему о неподчинении местных властей всем указаниям центра. Я не стал посвящать его в отвратительные детали жизни заключенных почти в 250 лагерях, о которых мне рассказали в Бресте. Тюльпанов не перебивал, но по его лицу было видно, что он верит моим словам, что он сам шокирован и потрясен тем, как далеко зашли злоупотребления и какими фатальными стали последствия.

— Вы уверены, что в Кремле знают об этом? — спросил я. — Как думаете, Сталин и его окружение знает, какой сокрушительный удар это наносит авторитету Советского Союза и всего коммунистического движения? Не думаю, что это так. Кто может рассказать об этом в Кремле? Те, кто несет за это ответственность, будут последними, кто захочет сделать это. Если кого-то и следует расстрелять за саботаж, так это этих людей.

Я предложил Тюльпанову подготовить письменный отчет обо всем, что успел ему рассказать, особенно о том, как влияет на атмосферу в Германии проблема военнопленных.

— Вы смогли бы проследить за тем, чтобы этот отчет дошел до нужных инстанций.

Тюльпанов сделал безнадежный жест.

— Это бесполезно. Даже Москва не сможет очистить всю эту грязь, — заявил он.

Тут в разговор вмешались его жена и дочь.

— Что говорит Айнзидель? — с любопытством поинтересовались они.

Я говорил примерно в течение часа и только сейчас понял, что Тюльпанов, вопреки своим привычкам, говорил со мной на немецком. Он серьезно посмотрел на меня, а потом коротко бросил жене по-русски:

— Айнзидель говорит, что немцы все еще являются фашистами и поэтому ненавидят нас.

Пораженный, я попытался поправить его, но короткий взгляд, брошенный им в мою сторону, заставил меня умолкнуть.

На обратном пути в город мы не разговаривали. Тюльпанов вышел у здания своего управления и даже предоставил в мое распоряжение машину, чтобы меня отвезли в Западный сектор. Но прежде чем попрощаться, он отвел меня в сторону и положил мне руку на плечо.

— Спасибо за доверие. Если будут трудности, обращайтесь ко мне. Пока вы работаете в Rundschau, я в состоянии что-то для вас сделать, насколько это будет в моей власти.

В эти дни у меня произошла еще одна встреча после долгой разлуки. Я посетил Бехлера. Моя злость на него постепенно растаяла, и я был рад объяснить его поведение на фронте у Нарева, то, как он воткнул мне тогда нож в спину своими бодренькими отчетами, скорее незрелостью и недомыслием, чем злым умыслом.

Вместе с другим моим товарищем по дням плена я отправился в Клайнмахнов, где на одной из вилл проживал руководитель службы внутренних дел Бранденбурга Бехлер. Перед дверью на страже стояли двое полицейских. Неподалеку, на другой вилле, проживал министр образования Фриц Рюкер. В тот вечер он со своей супругой находился в гостях у Бехлера. Но это был уже не тот Бехлер, которого я знал прежде. Это не был тот немного ограниченный, но добродушный товарищ, который заливался румянцем и не знал, что сказать, если вы подшучивали над ним, который считал романы Толстого скучными, кто когда-то верил Гитлеру, а потом открыл для себя коммунизм, который наизусть выучил катехизис партии, а затем стойко и верно шел по новому пути. Чиновник, который сидел передо мной на террасе своей виллы, запихивая в себя бутерброды с ветчиной, превратился в холодного карьериста, человека, обладавшего властью, распространявшего вокруг себя страх и ужас, издевающегося над своими жертвами.

У нас не было возможности поговорить подробно о тех событиях у Нарева, на фронте. Мы были слишком заняты настоящим.

— Выборы в будущем году? — недовольно спросил Бехлер, в то время как одна мысль об этом заставляла трусливого Рюкера дрожать от страха за свой министерский портфель. — Мы не настолько сумасшедшие, чтобы наблюдать, как власть ускользает из рук. Сотрудничество с буржуазными партиями — когда я слышу об этом, то теряю самообладание. Типичное приспособленчество среднего класса! Мы отдаем распоряжения, а они обязаны повиноваться. Диктатура пролетариата!

— И что, здесь совсем никто не сопротивляется? — вмешался я.

— О, конечно, они пытаются выступать. Но в НКВД обычно лучше информированы об этом, чем я. Они держат всех этих господ в кулаке. Эти самодовольные маленькие человечки заслуживают того, чтобы самим копать себе могилы. Уверяю вас, что я научился у русских, как следует обращаться с трусливыми свиньями.

Да, он научился этому и еще многому другому. Когда он представил мне супругу, я был потрясен. Из его рассказов в плену в России я нарисовал себе образ этакой маленькой Гретхен. Но эта женщина была настоящей бой-бабой, для которой партийный жаргон успел стать второй натурой. И тогда же он рассказал мне, как произошло это перевоплощение. Во время войны его жена узнала от «черных слушателей», что тайно прослушивали передачи зарубежных радиостанций, о том, что ее муж выступает на московском радио. Она не могла в это поверить. Как мог ее скромный Бернард, который так почитал фюрера, дойти до этого? Нет, такого просто не могло быть никогда. Здесь что-то было не так, решила она, и, чтобы стать на правильной стороне, рассказала обо всем в полиции. В результате был арестован один из служащих, который оказался коммунистом. Когда пришла Красная армия, пришла пора быть арестованной госпоже Бехлер. Она исчезла без следа за несколько дней до возвращения Бехлера. Он пытался вмешаться или, по крайней мере, разобраться, что с ней произошло, в какой лагерь она попала и каким был приговор. Все напрасно. «Дело вашей супруги настолько серьезно, — сказали ему в НКВД, — что мы советуем вам оставить все это».

— И что мне оставалось делать? — спросил меня Бехлер. — Я объявил ее погибшей и женился второй раз. С моей нынешней женой все в порядке. Она бывший член союза молодых коммунистов, хорошо политически подкована. Уверяю вас, она мой лучший соратник.

Бехлер рассказывал и о других вещах.

— Вы знаете, в Потсдаме на улице валялись все вклады бывшего вермахта. Сотни тысяч банкнотов просто валялись на проезжей части. Думаете, я взял себе хоть одну? Нет и нет, я тогда был таким наивным.

— Да… — пробормотал я потерянно.

— Ну конечно, — он скороговоркой проговорил извиняющимся тоном, — я ведь не знал тогда, что мы все еще станем пользоваться рейхсмарками.

— Ну, даже если бы и нет, у вас ведь и так все хорошо. — Я не смог удержаться, чтобы не бросить насмешливый взгляд на широкие окна его террасы и нарочито богато оформленную студию.

— О да, я не могу пожаловаться. Но мне это нужно, вы же знаете. С таким широким кругом обязанностей у человека должен быть настоящий дом, иначе он очень скоро износится.

Госпожа Рюкер восхищенно посмотрела на коллегу своего мужа. Нам только что поведали, как никогда не следует разговаривать с русскими и как легко можно сгореть по вине собственного языка, поддавшись соблазну критики. Но я настаивал, что мы все равно должны быть смелыми и что в конце концов нас все равно услышат. Но женщина перебила меня: