— Например?

— Например, вы.

— Почему я?

— Я напишу вам список.

Сейчас

Мое тело набирается сил, живот округляется. Мое дитя лягается в вязкой жидкости, ничего не зная о людских грехах. Оно никогда не узнает мир целиком, а только лишь осколки того, что когда-то было цивилизацией. К отсутствующему Богу я не обращаюсь. Вместо этого я возношу свои молитвы тем, кто когда-либо правил в этих землях. Я прошу безопасного места, чтобы вырастить своего ребенка, места, где было бы достаточно пищи для растущего организма и здоровых людей, которые станут ему учителями. Я хочу, чтобы мой ребенок знал, кем мы когда-то были, как мы боролись за становление человечества.

Теперь я существо с тремя пульсами: своим собственным, моего ребенка и его отца. Все три бьются ровным ритмом в моей душе. Если бы он был мертв, я бы чувствовала пустоту в своем сердце.

Я должна идти.

Тогда

Война не столько завершается, сколько просто сходит на нет.

Наши мужчины и женщины возвращаются домой, где их ожидает забвение. Никто не встречает их на пристанях и в аэропортах, за исключением немногочисленных журналистов, задающих вопросы, ответы на которые им неинтересны — они бы предпочли быть дома, в обществе тех, кто еще остался в их умирающих семействах.

Один из них, тот, что понаглее, сует микрофон под нос кашляющему капралу, который выглядит таким юнцом, что у него, наверное, еще и волосы не выросли вокруг члена.

— Вы рады возвращению?

Солдат останавливается. Он слишком худ, слишком устал и измотан войной, чтобы соблюдать правила хорошего тона.

— Рад?

— Что вернулись домой.

— Вся моя родня мертва, черт возьми. Какая тут радость может быть, по-вашему?

— Как…

— Я просто хочу чизбургер, мать его.

— Как вы полагаете, мы победим?

Капрал кидается на него, хватая за горло, и они оба валятся на землю.

— Я… просто… хочу… чертов… чизбургер!

Каждое слово он подчеркивает ударом головы журналиста о бетон. Осколки костей черепа валятся в расползающуюся лужу крови.

Никто не пытается его остановить. Никто ничего не говорит ему, только кто-то бормочет:

— Кто-то сказал «чизбургер»? Я убью за чизбургер.

Кто-то нервно хохочет.

— По-моему, он только что это и сделал.

Мы смотрим это в теленовостях, прерывающих «Звездные войны» как раз в тот момент, когда Люк Скайуокер вот-вот узнает, что Дарт Вейдер — его отец. Когда возобновляется обычная программа, фильм уже закончился, а мы продолжаем пялиться в экран. Двадцать с чем-то человек, но никто из нас даже не шелохнется, даже обертка шоколадного батончика не зашелестит.

Погодная война закончилась, и нас стало на триста миллионов меньше. Возможно, больше. Возможно, к тому времени, когда ускачет «конь белый», не останется никого.

Отчаяние сжимает нас в своих равнодушных объятиях.

Надежда — только слово в старых словарях.

Сидя на крыше, мы с Ником наблюдаем наступление ночи, несущей на шлейфе своего платья мириады звезд. Отсюда мир кажется почти нормальным. Только необычное отсутствие автомобилей, буксующих на покрытых льдом улицах, обращает на себя внимание, заставляя сказать самому себе: мир не в порядке.

— Вы и вправду не боитесь высоты? — спрашивает он.

— Нет, высота меня не беспокоит. Мне до сих пор не приходилось падать, поэтому нет причин для страха.

Он кивает.

— Разумное отношение. Высота пугала многих моих пациентов. Как и открытые пространства. И я все время встречал людей, боящихся жизни. Мне хотелось встряхнуть их, объяснить, что этот день — единственное, что они гарантированно имеют.

— Но?..

Он криво улыбается мне.

— Такого нет в учебниках психотерапии. Мы не должны выходить из себя и выбивать дерьмо из мозгов пациентов.

— Даже если это им на пользу?

— Мои пациенты не всегда стремятся к тому, что им идет на пользу. Они люди. Им нравится то, что приятно. Ходить на прием к психоаналитику раз в неделю приятно, привычно. Даже за сотню с лишним долларов за сеанс.

— Я вела себя так же?

Он поворачивается ко мне, но я на него не смотрю, продолжаю глазеть на город. Он привычен, приятен, безопасен. Ник небезопасен.

— Вы просто могли бы сказать мне правду. Я ведь был на вашей стороне.

— Звучит безумно.

— Ну да, безумие — это то, чем я занимаюсь ежедневно. Ко мне приходят женщины, хранящие свое дерьмо в полиэтиленовых пакетах, которое они взвешивают, чтобы знать, что все съеденное вышло наружу. Приходят мужчины, которые проводят ночи напролет на порносайтах в Интернете, а в соседней комнате у них красавица жена. Живые женщины их уже не возбуждают, их заводят только виртуальные. Я видел детей, которые режут себя, чтобы спрятать боль, потому что так делают их друзья, а они не хотят выделяться. Хотите еще безумия? Я могу рассказать вам тысячи историй. А что до какой-то вазы, вдруг появившейся в вашей квартире, так это не безумие, это преступление. Безумием было врать на этот счет тому, кто был на вашей стороне, человеку, которому вы платили. Вы попусту тратили свои собственные деньги, и это тоже было безумием.

— Я поняла, я безумна. Вы специалист, вам виднее. Вы хотите, чтобы я залезла на крест, или хотите прибить меня к нему собственноручно?

— Да ладно вам, Зои…

Он большой, широкий, когда так близко; мускулистый настолько, что легко меня сомнет, если захочет. И наверное, мне бы это понравилось.

— Иди в задницу.

Я встаю и шагаю к двери, хватаюсь за ручку и обнаруживаю, что дверь заперта. В этом здании два входа на крышу. Или выхода, в зависимости от того, как на это посмотреть. Один из них закрывается на ночь. Моррис не любит запирать оба на случай чрезвычайного происшествия.

— Черт.

Он стонет.

— Это же конец света, давай не будем ссориться.

Его слова тушат мою злость.

— Ты прав.

— Повтори.

— Ты прав.

— Я всегда прав.

— Я бы не стала обобщать.

— Станешь, когда увидишь, что я всегда прав.

Это уже почти флирт, не считая того, что ни один из нас не улыбается. А в миллиардах миль отсюда по небу пронеслась звезда.

— Я не хочу быть цыпленком Цыпой, — говорю я. — Я не всегда хочу, чтобы небо падало.[40]