как и ее старшая сестрица Матрена, была из простых, потомственная шаманка из булагатов, красивая до безумия, так что я недолго сопли жевал да раздумывал. Правда, отношения мы оформили много позже, уже после войны, когда у нас сын в комсомол вступал. Нужно было указать родителей, а тогда-то и выяснилось, что мы с Дашенькой, хоть и венчаные, а в загсе так и не расписанные. Неудобно как-то вышло. Это было все потому, что я в отличие от нее всю жизнь был «социально чуждым» и потому чуть-чуть «поднадзорным». Так что сидорок со сменой белья и сухариками у меня всегда был под кроватью. Это не хорошо и не плохо, все мы — родовичи из старой знати — так жили, и не след было рисковать свободой моей Дашеньки. Ведь если что, она бы стала «женою врага народа» со всеми из этого вытекающими, а пока в паспорте штампа не было, вроде и арестовывать ее было не за что. Да что я — все так жили, так что и жаловаться тут не на что.

А дальше работали мы в экспедиции, Дашенька медсестрой — лечила китайцев, я — на все руки мастер, там подай, тут принеси и опять же связь с железной дорогой. Китайцы нас не тревожили, «молодой маршал» Чжан Сюэлян прожигал жизнь на автогонках да с девочками, а в наши края китайцы тогда не совались. Считалось, что вот-вот получат они деньги от молодой Советской России и зададут трепку японцам. Однако вместо этого где-то уже поздней осенью нам пришла команда уходить из Китая, но добровольцам предлагалось остаться, чтобы как военному госпиталю помочь нашей армии. Не нужно и говорить, что все мы, комсомольцы, конечно, остались, а с нами и немцы, которые захотели посмотреть на современное танковое наступление. А ведь у нас в тех краях было лишь личное оружие — от хунхузов, ежели что, отстреливаться. Все знали, что хунхузы всех европейцев сперва долго мучают, а потом прилюдно режут им головы, а уж что делают с пленными женщинами — лучше было и не задумываться. В те дни у нас постоянно шли разговоры между собой: мы немцев спрашивали, за что они тут остались, ведь зарежут китайцы их под горячую руку, ежели победят, а тут война будет между армиями молодого подонка и Советской России, а никак не Германии, а они нам отвечали, что здесь в этих диких степях решается судьба Германского Рейха. Если смогут советские инженеры с германскою помощью построить пресловутые танки, что прорвут плотную китайскую оборону, то и у Германии появится шанс взять реванш над нашими общими врагами — британцами, а если выяснится, что советские танки — пшик, то и германские танки, что они сейчас строят в Казани, никому никогда не понадобятся. А потом они у нас спрашивали, а за что мы тут воюем. Вот китайцы зовут всех азиатов воевать против всех европейцев, и их там сейчас сотни тысяч, а «белых» тут только горстка. Мол, присоединяйтесь к своим «черноголовым» да «узкоглазым», ведь ежели они победят — в один ров с «белыми людьми» всех нас положат. Мол, сами смерти не боитесь, так хоть женщин своих вывезите. А мы им в ответ говорили, что предки наши добровольно пришли на поклон к Руси-матушке и веками служили ей верой и правдой, так что мы тут все — люди русские, а то, что глаза поуже, так это все обман зрения. Женщины наши стреляют из личного оружия не хуже мужчин, придет нужда — каждый карабин на счету будет. Опять же что немцы, что русские ни пустыни, ни великой степи не знают, а женщины-монголки лучше их в голой Степи прячутся и на лошадях, если надобно, скачут. Не можем мы домой отпустить наши глаза и уши, полевую разведку. Дело мужчин — воевать, а дело женщин — прятаться да издали добычу высматривать, так всегда было. Смеялись, конечно, а было боязно, но и с немцами отношения стали более дружескими. Когда Отечественная война началась, я подал заявление добровольцем на фронт, но меня в тылу оставили, потому что у меня была броня, и я уже был начальником нашей дистанции. Но на словах родственники мне сказали, что в личном деле у меня, оказывается, стояла пометка, что у меня хорошие отношения с немцами и очень плохие с японцами, и поэтому меня нельзя отправлять на фронт против немцев, а правильнее оставить в Сибири воевать с самураями. Я когда об этом узнал, очень расстроился и даже обиделся, ибо мне казалось, что это несправедливое недоверие, однако после я вспомнил, как мы с немецкими камерадами жили в этой зимней пустыне — одним военным госпиталем без охраны средь Степи, и нас всякий китаец за десять верст мог увидеть и в любой миг всех убить, и как мы по очереди лежали в дозорах на холодном ветру, и как я делил, пряча огонек от этого холодного ветра, папиросу с немцем — то тем, то этим. Я часто думаю, смог ли бы я хорошо воевать на фронте Отечественной, если бы знал, что на той стороне сидит кто-то из этих немцев. Положа руку на сердце я не знаю ответа. Наверное, да, но я рад, что мне сыскалось дело здесь, в Азии, и мне никогда не пришлось отвечать на этот вопрос. Мне было проще воевать с китайцами да япошками, а немцев с той холодной войны я вспоминал как товарищей.

А война началась так. Поздней осенью 1928 года Россия отвергла требования Сюэляна заплатить ему за охрану КВЖД «чрезвычайный налог», и тогда китайский недоносок отдал приказ, и китайцы арестовали всех совработников на КВЖД, сорвали советские флаги со всех наших зданий, а недобитые белогвардейцы стали нападать на совграждан и убивать их десятками. Точных чисел никто не вел, однако за последние дни этого страшного года в Китае без вести пропало как минимум три тысячи советских граждан, а сколько в общем было убито русских, осталось загадкой, ибо вслед за белогвардейцами изо всех щелей полезли хунхузы, которые принялись убивать просто русских, а точнее, белоэмигрантов, которых китайские власти тогда не учитывали. В крупных городах было еще терпимо, а в мелких поселках русские семьи были вырезаны хунхузами начисто. Это и стало главной причиной того, почему русские потом из Китая уехали. Там было выгодно создавать сельское хозяйство, держать хутор свой иль заимку, но когда на такую заимку приходит миллион диких хунхузов и убивает всех мужиков, а