Лаказ вошел в большой зал и увидел, что Кашалот уже сидит за столом. Старый сенатор предпочитал столовую (гастрономический ресторан на первом этаже) террасе (в хорошую погоду ее брали приступом) и кафетерию (здесь собирались тридцатилетние завсегдатаи спортзалов Клуба). Кашалот не занимался спортом и весил полтора центнера. Он посещал Клуб, когда этих сопляков еще и на свете-то не было. Клуб основали в 1917 году, в тот момент, когда Соединенные Штаты официально вступили в войну; его членами должны были стать офицеры и чиновники Антанты. Клуб располагался в одном из красивейших частных особняков Парижа на улице Фобур-Сент-Оноре, между английским и американским посольством, рядом с Елисейским дворцом и дорогими бутиками VIII округа и давно утратил первоначальное назначение. Два ресторана, бар, парк, библиотека на пятнадцать тысяч томов, приватные салоны, бильярдная, бассейн, турецкая баня, спортивный комплекс на цокольном этаже. Вступительный взнос — 4000 евро. Годовой членский взнос — 1400. Деньги, разумеется, были не главным, иначе все разбогатевшие торговцы шмотками из-за океана, юные прыщавые гении-электронщики и наркодилеры, торгующие во всех округах с IX по III, отирались бы в салонах, пачкая ковры грязными кроссовками. Чтобы попасть в Клуб, нужно было иметь покровителя и терпеливо ждать — для некоторых ожидание затягивалось до конца дней.

Лаказ пробирался между столиками, наблюдая за сенатором, — тот его пока не заметил. Низенький, тучный, в неброском костюме в полоску и белой рубашке, Девенкур ел омара. Поль видел, что затылок у него заплыл жиром, а ткань дорогого костюма топорщится на многочисленных складках — валиках толстокожего тела.

— Садитесь, молодой человек, — пропитым голосом произнес сенатор. — Я начал без вас — мой желудок раз в сто требовательней самой требовательной любовницы.

— Добрый день, сенатор.

Появился метрдотель, и Лаказ заказал каре ягненка с белыми грибами.

— Итак, мне доложили, что вы сильно увлеклись некоей киской, а она возьми да и сдохни. Надеюсь, игра стоила свеч?

Депутат содрогнулся. Сделал глубокий вдох. Гремучая смесь ярости и отчаяния жгла внутренности, как серная кислота. Ему хотелось проломить череп жирному негодяю, позволившему себе говорить о Клер в таком тоне. Нет, один раз он уже поддался чувствам — во время беседы с тем майором. Нужно взять себя в руки.

— Во всяком случае, я ей не платил, — процедил он, скрипнув зубами.

Весь Париж знал, что Кашалота пользуют дорогие профессионалки, девки из Восточной Европы, которых сутенеры доставляют в дорогие отели с «понимающей» администрацией.

Несколько секунд сенатор смотрел на Лаказа непроницаемым взглядом, а потом расхохотался, вызвав неодобрительное удивление окружающих.

— Жалкий пакостник! Да еще и влюбленный! — Девенкур вытер углом салфетки жирные губы и внезапно стал очень серьезным. — Любовь… — В его устах это слово прозвучало ужасно непристойно, и Поля Лаказа снова затошнило. — Я тоже был влюблен, — сделал неожиданное признание его собеседник. — Очень давно. В студенческие времена. Она была восхитительно хороша и талантлива. Изучала изящные искусства. То были лучшие дни моей жизни. Я собирался жениться. Мечтал о детях, о большой семье, хотел всегда быть рядом с ней, состариться вместе, смотреть, как подрастают дети, потом внуки. Мы гордились бы ими, и нашими друзьями, и собой. Моя голова была набита наивными мечтами. Можете себе представить — я, Пьер Девенкур, строил идиотские планы! А потом застал ее в постели с другим. Она даже не потрудилась запереть дверь. У вашей подружки был кто-нибудь еще?

— Нет.

Ответ был дан немедленно, уверенным тоном. Девенкур бросил на депутата осторожный взгляд из-под тяжелых век.

— Люди голосуют, — сказал Кашалот. — Им кажется, они что-то решают… А на самом деле они не решают ровным счетом ничего. Зато приводят к власти одну и ту же касту — выборы за выборами, созыв за созывом. Одну и ту же группу людей, которые все и решают. Нас… Говоря «нас», я имею в виду и наших политических противников. Две партии, которые уже пятьдесят лет делят власть между собой, делая вид, что ни в чем не сходятся, хотя в действительности сходятся почти во всем… Мы уже пятьдесят лет являемся хозяевами этой страны и продаем нашему доброму народу липу, которую называем «политической альтернативой». Подобное сосуществование должно было бы насторожить нацию, но нет — люди продолжают верить мошенникам, а мы пользуемся их великодушием.

Он положил в рот гриб и продолжил:

— В последнее время кое-кто захотел ускорить процесс раздела пирога. Они забыли о необходимости ломать комедию, соблюдать некоторую сдержанность и выглядеть убедительными. Ссать на народ можно только в одном случае — если он верит, что это благодатный дождь.

Кашалот снова вытер губы.

— Вы не возглавите партию, если за вами будет тянуться шлейф слухов и неприятностей, Поль. Не сегодня. Эти времена прошли. Сделайте все, чтобы ваше имя не фигурировало в этой истории. А майоришкой я сам займусь, мы будем за ним приглядывать. Я хочу услышать ответ на один-единственный вопрос: у вас есть алиби на вечер убийства?

— На что это вы намекаете? — возмутился Лаказ. — Считаете меня убийцей?

Глаза толстяка бешено засверкали. Кашалот перегнулся через стол, и от его рокочущего баса задрожали бокалы.

— Слушай очень внимательно, маленький грязный ублюдок! Оскорбленную невинность будешь изображать в суде, ясно? Я должен знать, чем ты занимался в тот вечер: трахал эту бабу, пьянствовал с друзьями, нюхал в гордом одиночестве кокаин в сортире или у тебя есть свидетели! И больше не раздражай меня своими ужимками, понял, говнюк?

Полю показалось, что его отхлестали по щекам. Кровь бросилась в лицо. Он незаметно оглянулся, проверяя, не слышал ли их кто, потом посмотрел в лицо сидевшему напротив толстяку:

— Я был… я был с Сюзанной. Мы смотрели фильм на DVD. Итальянскую комедию. Я стараюсь проводить дома как можно больше времени с тех пор… как она заболела раком.

Сенатор откинулся на спинку стула.

— Ужасное несчастье… Мне очень жаль. Я люблю Сюзанну.

Кашалот произнес эти слова с грубоватой искренностью и вернулся к еде, давая понять, что дискуссия окончена. Лаказ почувствовал себя бесконечно виноватым. Интересно, как бы реагировал его собеседник, узнай он правду?

Звуки. Вездесущие, назойливые, мешающие жить. Образующие густой беспрестанный и беспощадный фон. Голоса, двери, крики, решетки, замки, шум шагов, звяканье ключей… А еще запах. Не то чтобы неприятный, но типичный. Узнаваемый. Все тюрьмы пахнут одинаково.

Здесь звучали в основном женские голоса. Женский блок, тюрьма в Сейсе, близ Тулузы. Рядом — еще три корпуса: два для мужчин и один для несовершеннолетних.

Сервас напрягся, когда надзирательница отперла дверь. Он оставил на входе оружие и значок, расписался в журнале, миновал тамбур с рамкой металлоискателя. Следуя за охранницей по коридорам женского блока, он мысленно готовился к разговору.