– Э-э-э, – Потапыч поскреб в затылке. Ему хотелось сказать, что барин допился. Но причин не было. Особенно в последнее время, по крайней занятости. Денщик огляделся, потом, видать, что-то смекнул.

– Да это Ксюша приходила, – заявил он с такой уверенностью, с какой говорят: «В Крещение во всех реках вода святая». И гордо вскинул голову: не у всякого барин видел блаженную, есть чем похвастать. – Что сказала-то?

Александр Христофорович пожал плечами.

– Что все будет хорошо.

* * *

Зимний дворец.

Николаю казалось: в последнее время он только и делает, что читает чужие письма. А это порождало неудобство. Хотя порой суждения, высказанные походя, в двух словах, точно сдергивали пелену с глаз.

Среди посланий покойной Елизаветы в Баден осталось одно, не отправленное за болезненностью темы. 1820 год, военные поселения. Супруга Ангела объясняла матери, принцессе Дурлихской, как славно будет жить под дудку и барабан.

«Ваша тревога мне понятна. Александр действительно похож на победителя в покоренной стране. Но подумайте, сколько выйдет пользы! Будущие блага искупают кратковременные неудобства. Солдат распределяют по избам, они делаются членами семей, каждый крестьянин приобретает работника, сын его идет на военную службу, а дочь становится женой пришедшего чужака. Плоды обнаружатся со временем. Улучшится обработка земли. Рекрутский набор исчезнет, хлебопашец сделается солдатом, солдат хлебопашцем».

В памяти оставался только «победитель в покоренной стране». Как точно. И как больно! После победы! Когда-то Николай сам восхищался грядущей пользой. «Мы затеваем нечто новое. Вы вскоре увидите!» – с горячностью убеждал прусскую родню. А когда вез невесту в Россию, бабы из казенных деревень выходили к дороге, становились на колени и выли в голос, прося отменить у них поселенные полки. Они почти пели, плача свои жалобы, и тянули к карете руки. Признаться, тогда царевич был поколеблен. Черт бы побрал братскую глухоту!

Как все красиво выходило в беседах с Оуэном! Социальный мыслитель – фаланстеры, трудовые коммуны, казармы для общего счастья. Александр слушал философа в Англии. Потом оживленно блестел глазами: вот оно, чего Россия еще не видела. Величайший эксперимент! Мы противопоставим сытость голоду, порядок хаосу, грамотность темноте.

Сколько вышло страданий, мучительства. И… разорения. И… никудышных войск, бунтующих при всяком удобном случае. Точки раскиданы по карте. Гнойники по лицу страны. Что делать? Что теперь делать?!

Силком выданные за солдат девки стерпелись, нарожал детей. Рвать семьи, как прежде навязывать? «Кратковременное неудобство»! У человека одна жизнь. Примерь-ка на себя.

В начале года молодой император имел разговор с доносителем Шервудом. Брат поверил ему. И теперь Николая интересовало, что приказал покойный? Как принял рассказ о черством поселенском житье? Усомнился ли в донесениях Аракчеева?

Шервуд заметно нервничал. Тянул худую шею, косил глазами. Новый император не походил на старого. Неласков. Хмур.

– Говорите всю правду. Не бойтесь меня оскорбить. Я теперь не такое слышу.

Сказал как отрезал. Прямой приказ.

Шервуд кивнул. Начал не без запинки, но потом справился с волнением. Что ему терять?

– Его величество покойный государь принял меня в Каменноостровском дворце и выслушал очень внимательно. Я в подробностях изложил ему, что знал о заговоре. Сие все в моих рапортах. А вот чего там нет. Государь меня спросил: не замешан ли кто из лиц поважнее? Я отвечал, что не знаю, но некоторые приказы кажутся мне очень странными. Людям дают ружья и не дают хлеба.

Он: «Как так?»

Я испугался. Унтер-офицер. Прибыл через графа Аракчеева, который не сильно тем доволен. Что со мной будет? Но все же сказал: «Крестьяне должны кормить свое семейство, постояльцев, резервистов с кантонистами и так заняты постройками, что летом не имеют трех дней для работы на полях. Были случаи голодных смертей. Таких ошибок государственные люди без умысла не делают».

Николай потер переносицу. Да, не делают. Стало быть, рассчитывали взбунтовать и поселения.

– 27 июля мне велено было возвращаться в Грузино, – продолжал Шервуд, – а оттуда в линии и наблюдать за действиями злодеев. Граф Аракчеев принял меня как нельзя лучше, всякий день я завтракал вместе с Настасьей Федоровной Минкиной, что считалось большой честью. Почти за два месяца я составил список членов тайного общества и, как было условлено, 20 сентября отправил отчет графу. Однако фельдъегерь за мной не прибыл. Только через десять дней, находясь в городе Карачеве под Орлом, я узнал, что крестьяне зарезали Настасью Федоровну, чему и удивляться не след, зная об ее тиранствах. Мне сказали, что граф как помешанный и писем не читает. Не могу знать, почему такой человек пренебрег опасностью жизни государя. Эти десять дней разницы стали роковыми.

Николай сдержанно усмехнулся. Много званых… Шервуд не один считал: прислушайся к нему, мятежа бы не случилось. Александр имел списки. Но медлил, медлил… Однако не о нем речь. Об Аракчееве.

– Вы англичанин?

– Да, ваше величество. Родился в Кенте, двух лет прибыл с отцом в Россию. Он механик и первым основал тут суконные фабрики с машинами.

– Как случилось, что вы узнали о заговоре?

Шервуд сморгнул. Было видно, что этот вопрос ему задают уже в сотый раз, и отвечать наскучило. Но что поделаешь?

– В 1819-м я поступил в 3-й Украинский уланский полк рядовым из вольноопределяющихся. Вскоре стал унтер-офицером. Мне было дано хорошее воспитание и знание языков, поэтому офицеры приняли меня радушно. Я часто ездил с поручениями от полкового командира в Киев, Одессу, на Волынь, в Подольскую губернию. От природы я очень наблюдателен и запоминаю, как и о чем говорят. В 1822-м и особенно 1823-м годах мне все казалось, что окружающие ждут какой-то важной перемены. Раз между поручиком Новиковым и адъютантом графа Витгенштейна князем Барятинским чуть дело не дошло до дуэли, потому что Новиков изругал облившего его вином лакея. Барятинский тогда сказал: «Недолго вам глумиться над равными».

В Одессе в доме таможенного начальника Плахова собравшиеся офицеры, выпив, так вольно говорили о царе и о каком-то будущем блаженстве для России, что трудно было не соотнести их пыл с восстанием в Испании.

Случилось мне быть в Ахтырке с поручением к графу Булгари. Я пришел рано поутру, мне сказали, что хозяин спит. Я сел в смежной комнате и попросил кофе. Дверь была приоткрыта. У графа ночевал его приятель поручик Арзамасского конно-егерского полка Вадковский. Я увидел этого человека через дверь и удивился его львиной наружности, широкому носу и всклокоченным волосам. Булгари его спросил:

«Ну и что по-твоему лучшее для России?»

«Конституция».

«Конституция для медведей?» – Граф захохотал.

«А вот послушай». – Тут Вадковский стал, как по писаному, излагать конституцию.