Под моим взглядом рисунок обретал глубину. Миг, и вот он стал трехмерным, раскрылся во все поле зрения. Я шагнул вперед и поставил фонарь на край стола.

Быстро огляделся. Книжные полки на всех четырех стенах, окон нет. В дальнем конце комнаты две двери, справа и слева, друг против друга, одна закрыта, другая чуть приоткрыта. У открытой двери стол, длинный и низкий, завален книгами и бумагами. В нишах стен и на странных выступах, а также на свободных местах на полках всякие причудливые безделушки – кости, камни, керамика, таблички с письменами, увеличительные стекла, жезлы, инструменты неведомого назначения. На стене большой ковер в ардебильском стиле[38]. Я двинулся к тому краю комнаты, и фонарь зашипел вновь. Я развернулся, потянулся к нему, и он погас совсем.

* * *

Пробурчав непристойность, я опустил руку. Потом медленно повернулся в поисках хоть какого-нибудь источника света. Нечто похожее на коралловую ветвь слабо мерцало на полке напротив, а еще в щель под закрытой дверью пробивался неяркий свет с той стороны. Оставив фонарь на столе, я двинулся туда.

Тихо, как мог, открыл дверь. За ней оказалось пустое помещение – небольшое, без окон, слабо освещенное тлеющими углями в очаге, утопленном в нишу слева. Стены голого камня аркой смыкались над головой, а ниша очага, похоже, была естественной. В дальнюю стену была врезана мощная, окованная металлом дверь, массивный ключ в замке повернут на пол-оборота.

Я вошел, взяв свечу с ближайшего стола, и двинулся к очагу, чтобы зажечь ее. Но когда я опустился на колено, чтобы раздуть пламя, у двери раздались негромкие шаги.

Повернувшись, я увидел его прямо у порога. Футов пяти ростом, горбатый. Волосы и борода еще длиннее, чем я помнил. Дворкин был в ночной сорочке до щиколоток, в руках масляная лампа, а темные глаза его сверкали сквозь струйку копоти.

– Оберон, – сказал он, – ну что, время наконец настало?

– Какое время? – негромко спросил я.

Он хихикнул.

– Как это какое? Время разрушить мир, конечно же!

Глава пятая

Держать лицо не на свету и говорить тихо.

– Не совсем, – сказал я. – Не совсем.

Он вздохнул.

– Ты все так же упрям.

Искоса, склонив голову, он вглядывался меня.

– Почему ты всегда все портишь? – проговорил он.

– Я ничего не испортил.

Дворкин опустил лампу. Я вновь отвернулся, но он наконец смог хорошо рассмотреть мою физиономию и рассмеялся.

– Забавно. Забавно, забавно, забавно, – сказал он. – Ты пришел сюда как юный лорд Корвин, надеясь растрогать меня семейными чувствами. Почему ты не выбрал Бранда или Блейза? Выводок Клариссы лучше послужил нам.

Я пожал плечами и встал.

– И да и нет.

Я решил кормить Дворкина двусмысленностями до тех пор, пока он будет принимать их и отвечать. Могло выйти что-нибудь полезное, плюс так было проще сохранять у него благожелательный настрой.

– А ты сам? – продолжал я. – Какой образ предпочтешь ты?

– О, благоволения твоего ради – скопирую тебя, – ответил он и захохотал, запрокинув голову назад.

Пока смех Дворкина гремел вокруг, он стал меняться. Словно стал выше ростом, лицо разгладилось, как парус в крутой бейдевинд. Горб на спине опадал, сам же Дворкин выпрямлялся и становился все выше. Черты лица перестраивались, борода темнела. Каким-то образом он перераспределил ткани тела – сорочка, которая ранее доходила ему до лодыжек, сейчас колыхалась на полпути вверх по голеням. Он глубоко дышал, плечи раздались вширь. Руки удлинились, обвисшее брюхо втянулось и стало подтянутым. Он уже дорос мне до плеча и продолжал расти, пока не стал вровень, глаза в глаза. Сорочка едва прикрывала колени. Горб совершенно рассосался. Лицо исказилось в последний раз, черты застыли, успокоились. Смех превратился в хмыканье и затих, завершившись ухмылкой.

Я смотрел на чуть более хрупкий вариант самого себя.

– Достаточно? – поинтересовался Дворкин.

– Не так уж плохо, – сказал я. – Подожди, подброшу дров в очаг.

– Я помогу.

– Да нет, пустяки.

Я извлек несколько деревяшек из поленницы справа. Тянуть время, даже по таким мелочам, мне было выгодно, давая возможность получше рассмотреть его. Дворкин тем временем прошел через комнату к креслу, в котором и устроился. На меня он не смотрел, устремив взор в тени. Я возился с огнем, надеясь, что Дворкин скажет что-нибудь – что угодно. Чуть погодя он так и сделал.

– Что случилось с нашим великим замыслом? – спросил он.

Я не знал, ссылается Дворкин на дела Образа или на какой-то из глобальных отцовских планов, в который был посвящен, и вывернулся:

– Скажи мне сам.

Дворкин опять хмыкнул.

– Почему бы и нет? Ты изменил мнение, вот что случилось!

– С какого на какое, по-твоему?

– Не смей смеяться надо мной. Даже у тебя нет такого права, – проговорил он. – Меньше всего – у тебя.

Я поднялся на ноги.

– Я над тобой не смеялся.

Я прошел через комнату к другому креслу и перетащил его поближе к огню, напротив Дворкина. Уселся.

– Как ты узнал меня? – спросил я.

– Мое местонахождение вряд ли известно многим.

– Это так.

– Многие в Амбере считают меня мертвым?

– Да, а прочие полагают, что ты, возможно, странствуешь где-то в Тени.

– Понятно.

– Как ты себя в последнее время… чувствуешь?

Он недобро оскалился.

– Ты имеешь в виду, сумасшедший ли я?

– Это куда резче, чем я хотел выразиться.

– То схлынет, то усилится, – сказал он. – Накатит и уйдет снова. В данный момент я – почти я… почти, предупреждаю. Потрясен твоим визитом, наверное… Разум мой сломан. Это ты знаешь. Но иначе и быть не может. И это ты тоже знаешь.

– Полагаю, что знаю, – промолвил я. – Почему бы тебе снова не рассказать мне обо всем, с самого начала? Ты выговоришься, может быть, полегчает; а я, может быть, замечу то, что упустил. Расскажи мне всю историю.

Еще один смешок.

– Как пожелаешь. Которую из историй ты хотел бы услышать? Как я бежал из Хаоса на этот нежданный островок в море ночи? Как медитировал над бездной? Как открыл Образ в самоцвете, что висел на шее Единорога? Как воссоздавал узор молнией, кровью и лирой, пока наши отцы бушевали в гневе, бессильные, ибо слишком поздно явились они, чтобы призвать меня обратно, ведь поэма огня уже торила первую тропу в моем разуме, заражая меня желанием творить? Слишком поздно! Слишком поздно… Одержимый отвращением, порожденным болезнью, когда они уже не могли помочь, ибо то было не в их власти, я планировал и строил, узник своего нового «я». Эту историю ты хотел услышать?