Нора Лиатайн увидела директора и его гостя из окна кухни Горов, где она читала над Шоном молитву, не особенно обращая внимание на то, что юноша продолжал тихонько напевать довольно легкомысленный «Рил Донеллана». Маргарет стояла у плиты, на которой грелся чайник. Увидев входящего в дверь мужа, она постаралась поймать его взгляд.

– Это чудо! – заявила Нора, закончив молиться. – Он возвращается к вам! – И она отступила немного назад, чтобы полюбоваться на результаты своей молитвы, но Шон продолжал напевать как ни в чем не бывало, перейдя от «Подружки» к «Вдове и ласточке».

– Он не умолкает с тех пор, как вы ушли. Все поет и поет… – сказала Маргарет, не зная, как говорить в присутствии гостя. Когда Никлас стоял рядом с ней, она начинала чувствовать странное покалывание в пояснице. – Мне кажется, дело в вас, – добавила Маргарет, повернувшись к нему. – Вы что-то сделали…

– Я ничего не делал.

– Обычно он просто сидит молча. За эти годы Шон ни разу не пел, даже не пытался.

Мьюрис опустил руку на плечо сына и опустился рядом с ним на табурет. Он хотел заглянуть ему в глаза, но не смог – взгляд Шона устремлялся вслед за спетыми им нотами куда-то очень высоко, под самый потолок или даже выше. Тогда директор зна́ком предложил Никласу сесть, а Маргарет повернулась к чайнику, который тоже запел свою песенку.

– Нужно позвать отца Ноуэла, – сказала вдова. – Он должен прочесть пару…

– Тихо! – перебил ее Мьюрис. – Не нужно никого звать. Я не хочу, чтобы здесь собрался весь поселок и все глазели на нас.

– Но что, если это сам Бог…

– Бог здесь ни при чем. Он ничего не сделал за столько лет, да и сейчас тоже… Ступай лучше домой, Нора.

– Но…

– Ступай домой. Спасибо, что заглянула. До свидания.

Тон, каким это было сказано, заставил вдову развернуться и выйти на улицу. Это плохая примета, думала она; разговаривать так с друзьями – значит кликать несчастье, Нора знала это точно. Очень плохая примета, да!.. И, пригибаясь под дождем, она пересекла дорогу и юркнула в свой коттедж, утешаясь лишь сознанием того, что Всеблагой Господь непременно вознаградит ее, сурово наказав тех, кто не умеет ценить доброго к себе отношения.

– Попробуйте поговорить с ним, – сказал Мьюрис. – Мне кажется, на вас он реагирует.

– На меня? – удивился Никлас.

– Не знаю, – честно признался Мьюрис. – Я вообще ничего не знаю. Ни о чем. Во всем мире нет сейчас человека невежественнее меня. Я ничего не понимаю и ничего не могу объяснить, но… уже много лет я не видел своего сына таким, каким он был сегодня утром, когда вы появились в нашем доме. А еще… – Он поднял руку, словно пытаясь потрогать музыку, заполнившую всю кухню. – В общем, попробуйте с ним поговорить, ладно?

– Но что я должен ему сказать?

– Этого я тоже не знаю. Что-нибудь…

Никлас посмотрел на директора, на его жену и взял со стола чашку крепкого чая, которую поставила перед ним Маргарет. Эти люди ждали от него чуда; он ощущал их ожидание как сдавившую грудь свинцовую тяжесть, и не знал, что предпринять. С чего они вообще взяли, будто дело в нем? Он вообще ничего не сделал, и никакого особенного дара у него не было. В этот дом Никлас приехал ради своего отца, ради призрачной возможности вернуть картину, которая была, вероятно, единственным материальным свидетельством того, что Уильям Кулан вообще существовал в этом мире. Он приехал сюда только за ней, но сейчас, через считаные минуты после того, как он ее увидел, Никлас утратил всю уверенность в том, что должен непременно забрать картину с собой. А теперь еще и это… Никлас чувствовал, как его высокое худое тело содрогнулось под тяжестью огромной ответственности; из-под мышек потекли ручейки пота, а по коже словно провели холодным острым лезвием. Что ему делать, как поступить?..

Поставив чашку обратно на стол, Никлас прислушивался к музыке, пока не почувствовал, как она пропитывает его плоть и кровь.

– Шон!.. – позвал он негромко. – Ты меня слышишь?

И музыка тотчас прервалась.

Этой ночью Никлас спал рядом с комнатой Шона – в пустой спальне Исабель в глубине дома. Мьюрис и Маргарет лежали без сна в своей комнате и, глядя в открытое окно на беззвездное ночное небо, потрясенно вспоминали все, что принес им сегодняшний день. Шон возвращался; он поговорил с Никласом, словно гость стал для него некоей нитью, невидимой связью с реальным миром, и теперь безумная надежда стучалась в души Мьюриса и Маргарет. И не просто стучалась – она проникла внутрь и заставила их сердца полностью раскрыться, обнажив самые потаенные, глубоко спрятанные мечты и упования, которые оба когда-либо питали в отношении своего единственного сына. В результате их темная спальня заполнилась самыми удивительными образами и картинами, а сказочная музыка так и звала пуститься в пляс, но они только теснее прижимались друг к другу и всматривались в небо за окном, ища в нем приметы завтрашнего дня и желая, чтобы он поскорее пришел, чтобы посетившее дом волшебство не успело рассеяться.

Никласу тоже не спалось. Воздух спальни, все еще напитанный красотой Исабель, был слишком сладким, и в нем, как ночные бабочки, порхали вопросы, которые он сам себе задавал. Что произошло днем? Почему? Ведь он ровным счетом ничего не сделал – в этом Никлас не сомневался. Он всего лишь задавал юноше разные пустяковые вопросы да смотрел на него, и тем не менее происшедшие изменения оказались столь очевидны, что можно было подумать, будто перед ним сидит в инвалидном кресле совсем другой человек. Но ведь он же ничего не сделал, снова и снова твердил себя Никлас. Это была случайность, совпадение. В конце концов, он и сюда-то приехал случайно: картина-приз могла достаться совершенно другому человеку, и тогда сейчас он был бы не здесь, а в каком-то другом доме. Нет, в этом не было ровно никакого смысла! Да и какой смысл может быть в подобной цепочке совпадений и случайностей?..

Тут Никлас заворочался под одеялом и ненароком разбудил аромат давних девичьих грез. Он ткнул кулаком подушку и, сам того не сознавая, выпустил наружу мучительную полуявь всех ночей, в течение которых Исабель лежала здесь, виня себя за то, что́ случилось с Шоном. Сейчас ее вина поднялась в воздух, словно тончайшая пыль, она попала Никласу в горло, он раскашлялся и никак не мог остановиться. На глазах у него выступили слезы, которые текли и текли, и он никак не мог их унять. Это были настоящие реки горя, и он зарылся лицом в подушку, но она скоро промокла насквозь, а Никлас все плакал, словно хотел выплакать бескрайнюю и безблагодатную бездну, разверзшуюся внутри него как по мановению волшебной палочки. Не желая быть услышанным, он все же сумел подавить самые громкие рыдания, но было уже поздно: Никласу было невдомек, что Нора Лиатайн давно проснулась в спальне своего дома и насторожилась и что даже воздух над островом сделался стеклянисто-колючим от разлитого в нем горя, так что мужчины, бредущие домой из паба Комана, невольно пригибали головы, но не могли уберечься от летящих во все стороны осколков.