– Не кончится. Не может кончиться. Я тебе не верю.

– Ну какой же ты дурак… – слабо улыбнулась Нина. – Просто какой-то дурной теленок. Ну чего ты ко мне прицепился? Чего тебе от меня надо?

– Не знаю, – честно ответил Лева.

– Ах, не знаешь… Ну а если мне все это неприятно?

– Что неприятно?

– Ну, что ты такой благородный, решил пожертвовать собой. А если я этого и правда не хочу? Может, я тебя недостойна, и вообще… такой любви? Может, я не верю в то, что это на самом деле?

– Совсем не хочешь?

– Ну какой же ты гад… Вот привязался. Привязался ко мне и не отстает, и лезет, и лезет, и лезет…

Она взяла его голову, стала ладонями сжимать его виски, трясти, потом поцеловала в нос, в лоб, потом счастливо и легко засмеялась, потом вдруг заплакала…

– Какой же ты дурак – всхлипывала она, опустившись ему на плечо. – Ну зачем, зачем? Ну мне же будет стыдно, как ты не понимаешь? Да ну, все равно тебе не разрешат! Я не верю… Ладно, пошли отсюда, а то я совсем разревусь.

Она не верила до последнего дня, до его разговора с Б. 3. Потом долго ходила молча, отрешенно, смотрела на него какими-то чужими глазами. А потом прошел сеанс, прошел без него, почти все заики выписались, и в отделении появились новенькие. И все изменилось.

Но еще раньше, до Нины и до Б. 3., он, конечно, поговорил с мамой. Это был самый неприятный и самый длинный разговор.

– Бред какой-то, – сказала мама. – А она что, эта девочка, сама не понимает, какую медвежью услугу тебе оказывает? Ведь она сама лечится, должна понимать.

– Ну во-первых, она еще не знает…

– Ах, не знает! – мама почти пришла в ярость, но сдерживала себя изо всех сил. – Ты решил меня сначала обрадовать, а уж потом ее… Ну так вот, учти, что я тебе это запрещаю. Запрещаю, и все! Понятно?

– Мам… Это для меня очень важно… – Лева сидел красный как рак, потел, тяжело отдувался и тер себя руками по штанам, как будто хотел протереть дырки, может, с этих пор он запомнил, что означает у людей с проблемами это движение. – Это самое важное сейчас для меня. Понимаешь? Если ты мне запретишь, это будет очень плохо. Так плохо… что я даже не знаю…

– Только не надо угрожать! – сорвалась она чуть не на слезы. Но быстро успокоилась. Заставила себя успокоиться. – Лева, ну я понимаю, первая любовь и все такое. Я, если хочешь знать, даже очень рада, что у тебя первая любовь. Я знаю, как это важно. Но и ты пойми – ты очень, очень сильно заикаешься. Я не знаю, что с этим делать. Ты вспомни, сколько лет мы мучаемся с этой проблемой. Сколько мы врачей прошли, сколько логопедов, в садик ходили, в группу ходили, из школы в школу тебя переводили по первому требованию. Я так надеялась, что спорт тебе поможет. Ничего не помогает. Все хуже и хуже. Думаешь, мне легко на это смотреть? А что дальше? Вот ты говоришь – любовь. Но ведь если ты не пойдешь на сеанс, не вылечишься, если тебе не станет лучше, ты же не сможешь в институт поступить, ты об этом подумал? А что потом? Как ты будешь жить? Где работать? Ты же не можешь говорить с людьми, вообще не можешь. Это сейчас ты такой смелый, со мной, с ней, наверное, тоже смелый, а как на улицу выйдешь… А ведь кроме работы есть еще и другие вещи – та же любовь, те же отношения… Ведь к девушке надо подойти, заговорить, меня же и это тоже волнует. Там, в больнице, с такой же, как ты, ты сможешь. А с другой, с нормальной? Она же испугается тебя, побежит… Увидит, что больной, и побежит.

– А я догоню… – сказал он.

Мама долго молчала.

– Что хоть у нее, какой диагноз, у этой Нины? – вдруг спросила она. – Заикается? Или что-то другое?

– Другое, – сказал он, помедлив. – Я толком не знаю, что. Но, по-моему, полная ерунда. Вполне нормальный человек.

– Ах… – отмахнулась мама. – Все вы на первый взгляд нормальные. А как копнешь поглубже… Господи, тоже нашел себе… Ладно, не хочу тебя больше видеть, иди, смотри телевизор, займись чем-нибудь. Не приставай ко мне больше с этим. Я не знаю, что мне делать. Вот честное слово, не знаю.

После этого мама говорила с ним еще два или три раза, пыталась уломать его, найти какие-то другие варианты (ну встречайся, встречайся в выходные, пригласи ее в гости, ну кто тебе запрещает, только не ломай ты все лечение, ну тебя же выгонят просто, и все, и не будет ничего, ты понимаешь, ничего?)…

Она даже кричала. И чуть-чуть плакала. Потом начинала смеяться, улыбаться, шутить… Он понял, что ситуация одновременно ее и радует, и страшно огорчает. И тупо, совершенно тупо стоял на своем. И выстоял. Теперь он понимал, что разговор с Б. 3. прошел так легко, так просто, потому что мама решила поговорить с ним первая, он даже не знал, когда она это сделала, когда пришла в отделение, ему она об этом не говорила.

А потом в отделении появились новенькие, и все как-то изменилось. Он не сразу понял – что. Новенькие вели себя как-то по-другому… Они почему-то не ходили в сад, не разбивались на парочки, не разговаривали подолгу, наедине, как предыдущая смена. То ли что-то нарушилось в самом отделении (Б. 3. ушел в отпуск), ослабло напряжение, наступил июль, мертвое, жаркое время, лето катилось к концу, танцы, правда, теперь были чуть не каждый день, но во дворе, не в актовом зале, а днем ребята сидели, сдвинув две лавочки, как в обычном, не больничном дворе, только что не курили и не пили портвейн, рассказывали анекдоты, шутили, хохотали, пели песни под гитару. Гитаристом был некий Шурик из Реутова, он все время рассказывал про свое Реутово, про веселые дела, про свою тамошнюю компанию, и Нина сидела на этой лавочке целыми днями, накинув ближе к вечеру ветровку, это была ее стихия, дворовая девчонка, тут это стало совсем понятно, она так же громко смеялась нелепым шуткам и так же тихо и внимательно слушала идиотские песни (пел Шурик плохо, коряво, объясняя тем, что он не солист, а басист, играл хорошо, но странно, в основном какие-то проигрыши, все рассказывал про свою группу, как лабают на танцах, сколько пьют перед этим и после) – и Леве было с ними очень неуютно. Но он молчал, терпел, ждал. И рано или поздно Нина уходила с ним.

Но неохотней, чем раньше. Да, неохотней.

Он ее ни о чем не спрашивал. Он не верил, что что-то может быть не так. Ведь все должно было быть хорошо, – все самое главное он сделал. Он все сделал. Как надо. Как он хотел.

И только потом, через несколько лет, закралось сомнение – жертва. А любят ли они жертвы?

Нет, она ему была очень благодарна, она была с ним нежна, но как-то уж очень, чересчур, непохоже на себя, она говорила, что он и вправду самый благородный, самый нежный, и она, наверное, его не стоит. И тут же грубила, издевалась: странный ты, Лева, очень странный, все время молчишь, а девушки любят ушами, слышал об этом, ты никогда не думал о том, что я с тобой только потому, что я здесь, что мне скучно, не думал, нет, а зря, да и ты тоже, подумаешь, страсть, в шестой больнице, лав стори, просто я единственная, кто относится к тебе как к человеку, просто я жалею тебя, мне жалко, что ты не можешь говорить, только со мной, да и со мной что-то не очень, давно уже тебя не слышала, полчаса, наверное, ну что ты смотришь, я плохая, я жестокая, да, да, я такая, ты еще не знаешь, какая я, ты ничего обо мне не знаешь, ты не знаешь, о чем я думаю, какие у меня бывают мысли во время этого дела, у тебя таких мыслей и в помине нет…