Добывание средств к существованию на поле площадью в десять акров в этой ветреной и дождливой местности — изматывающее занятие. Будь рядом с домом рынок, на котором можно было сбыть продукцию — масло, яйца и домашнюю птицу, — вероятно, стало бы полегче. Однако таких рынков нет. Крестьяне могут продать на ярмарке скот — коров и овец, но масло, яйца и птицу они продают в деревенские магазины, либо обменивают их на промышленные товары. Думаю, выдержать борьбу было бы невозможно, не имей люди других источников дохода…

Итак, благодаря подсобному хозяйству и сторонним доходам люди умудряются сводить концы с концами. И все же их материальное положение постоянно под угрозой. Ночью они не спят — беспокоятся об овсе и торфе: дожди-то никак не прекратятся. Потеря урожая или ущерб, причиненный торфу, станет ударом, от которого они за год не оправятся. Было замечено, что рост смертности среди стариков находится в прямой зависимости от заготовки торфа… Люди сами обеспечивают себя молоком, маслом и птицей. Однако этого недостаточно. Им приходится ходить в магазин за другими товарами, и владелец магазина пользуется их затруднительным положением и экономической недальновидностью.

У ирландских крестьян в ходу меткое слово для торговца, который стремится их обхитрить. Они называют его «гомбин», что означает «рвач». Не все торговцы гомбины, но в каждом селении такие встречаются. У гомбина в деревне лавка; он записывает крестьян в книгу, и они не имеют права ходить в другие магазины. Они никогда не знают, сколько ему задолжали, потому что он накидывает проценты на их долги. Он берет у них масло и яйца, но никогда не платит по справедливости. Деньги, что приходят из заграницы, чеки, поступающие из Америки, средства, полученные за продажу теленка или коровы — все поступает гомбину. Поборы гомбина не уступают прежнему лендордизму.

Единственное, что можно противопоставить этому кровопийце, по словам Колума, — создание кооперативного магазина. В Ирландии их много, некоторые успешны, а большинство обречено на неудачу. Ирландское сельскохозяйственное объединение старается кооперировать фермерский бизнес. Фермер должен быть и оптовиком, и розничным торговцем, и производителем. Короче, он сам себе должен все то, за что в прошлом платил бесчисленным посредникам. В этом, как мне кажется, заложено единственно верное решение многих проблем ирландского крестьянина, гнущегося под безнадежными и невыносимыми долгами.

8

В горах Донегола среди разбросанных общин есть одна, которую при неимении лучшего слова я должен назвать «деревней». Однако в Ирландии нет деревень, подобных тем, какие имеются у нас в Англии. Английская деревня, с ее домиками, живописно сгруппированными вокруг церкви и большого имения, — англосаксонское образование, не имеющее ничего общего с гэлами. В Ирландии, особенно на западе, деревня может располагаться на нескольких квадратных милях горных склонов.

Как-то раз вечером я шел по этой «деревне» с ирландцем, с которым меня только что познакомили. Много лет назад он был членом «Гэльской лиги». Он до сих пор верит, что будущее Ирландии зависит от возрождения всего гэльского.

Он хотел познакомить меня со старым фермером, который, как он сказал, был настоящим ирландцем. Возле белого домика он чуть помедлил, постучал в дверь и пропел гэльское приветствие. Старый человек в заплатанных брюках и жилете домашней вязки пригласил нас войти. Когда меня представили, старый фермер спросил, говорю ли я по-гэльски, а потом, с изяществом гранда, повернулся ко мне и сказал по-английски:

— Добро пожаловать в мой дом.

Со мной случались подобные истории в шотландском Хайленде, а потому я не удивился и не испытал смущения, какое на моем месте почувствовали бы большинство англичан, приглашенных в дом работника фермы.

Старик поставил перед очагом стул и табурет и пригласил нас сесть. Несмотря на протесты моего спутника, поставил перед нами чашки и налил в них чай из горшка, стоявшего на углях торфяного огня. Чай был густым, крепким, насыщенным танином, и пить его, на мой вкус, было невозможно. Я медленно допил чашку, обдумывая, как бы повежливее отказаться от второй.

Наш хозяин устроился на скамье подле стены. Ему было примерно шестьдесят пять, а может, и еще больше — красивый патриарх с белой бородой. Такие глаза, как у него, довольно часто встречаются на западе: любопытная смесь монаха и плейбоя. Мой друг, желая продемонстрировать свое знание гэльского языка, тут же заговорил на местном наречии, но старик отличался безупречными манерами, а потому ответил ему по-английски и втянул в разговор и меня.

Мы обсудили многое, в том числе работу местного фермерского правления, с которым, как я понял, старик постоянно ссорился. Ему не нравилась земля, которую ему выделили; были и другие претензии, но их я не понял. Все это время я был погружен в атмосферу маленькой комнаты. В отличие от большинства домов в глухих местах Коннемары здесь было чисто и свободно. В помещении имелось лишь то, что необходимо для жизни. Это говорило не о бедности, а о том, что большую часть времени хозяин проводил вне дома. В комнате стояли стул, табурет, скамья и маленький стол. Перед Святым Сердцем горел красный свет. На стенах я увидел две картины: одна — репродукция из календаря, Христос, несущий ягненка; другая — что меня озадачило — лиловая литография с изображением королевы Виктории. Душой здешних домиков является огонь, горящий в открытых очагах. Не знаю тепла, которое больше располагало бы к общению, было бы таким добрым и будило бы воображение. Горящий торф — почти живой собеседник. Он наполняет дом. Запах его распространяется по всему помещению, он обещает тепло и защиту заглянувшему на огонек путнику. Ваша одежда пропитывается этим запахом и спустя многие дни напоминает о гостеприимстве ирландского дома.

В домике не было ни одной книги. Я заметил лишь пригодный для чтения захватанный номер нью-йоркской воскресной газеты. Старик рассказал, что две его дочери и младший сын хорошо устроились в Штатах. Они уже давно там живут, но хотели бы приехать домой.

Мой друг постарался навести старика на разговор о прошлом. Нет в мире другого крестьянства, которому бы со времен ирландского возрождения больше бы льстили и угождали интеллектуалы, чем крестьянство Западной Ирландии. Интересно было услышать историю движения с их точки зрения.

Старик понял, что нашел отличную аудиторию, и погрузился в воспоминания. Он говорил о предсказаниях Колумкилле (Колумбы), которые, как недавно я выяснил, оказались подделкой. Он же, как и большинство крестьян, свято в них верил. Однажды, сказал он, Колумкилле вел с ярмарки через гору черную корову. Гора эта имеет форму женской груди. Возможно, мы заметили, когда шли сюда…

История оказалась неинтересной. В ней рассказывалось, что святой не попался на удочку человека, пытавшегося его обхитрить. Но отношение старика к Колумкилле показалось мне чрезвычайно любопытным. Святой умер на Айоне в 596 году, а старик говорил о нем так, словно видел его на прошлой неделе на дороге в Донегол. Колумкилле для старика был более живой и современной фигурой, чем, скажем, мистер Косгрейв. Фамильярность, с которой он говорил о святом, описывал его светлые волосы и кожу, подсказала мне, что, если бы отворилась дверь и на пороге появился бы Колумкилле, старик ничуть бы не удивился, а сказал бы: «Добро пожаловать в мой дом».