Зал потрясенно молчал, только старушки на задних рядах принялись озабоченно перешептываться.

Берутли начал было делать панораму по залу, медленно поворачивая камеру от стенки к стенке, но опять внезапно оступился и рухнул со сцены, на этот раз не только со штативом, но и с камерой. Надо было все-таки отобрать у него фляжку, подумалось мне.

Мне также показалось, что хмурый мужик в деловом костюме, на которого сейчас рухнул Берутли, однажды уже побывал в подобной переделке, но ни этот деловой мужик, ни даже Берутли не издали ни звука в напряженной тишине огромного зала, и я решил, что ошибся.

– Либералам и инвалидам – быть! – вскричал вдруг я, сам себе удивляясь.

Марта тут же передала мне микрофон, и я заорал от души:

– Нет Минздраву, амнезии и паркингу! Щуплые рабочие сопла – в бюрократов России!

Петр наконец забрал у меня водку и налил себе, но заодно честно плеснул и в мой стакан. Я благодарно кивнул ему, взял свой стакан и отхлебнул оттуда пару глотков.

– Шире чакры, товарищи! – воззвал я затем, внимательно оглядывая первые ряды, – дальше я просто ничего не видел.

Несколько человек, сидящих возле самой сцены, раскрыли блокноты и теперь деятельно записывали там неведомые тексты, время от времени озабоченно поглядывая на меня.

– А-а-а-а-а-аИ – вдруг донеслось отчаянное из середины зала, и я увидел Васильева, спасибо хоть в гражданской, в вытертой до белесых полос кожаной крутке и мятых милицейских брюках с красным кантиком по бокам. Валера стоял посреди зала и кричал в потолок:

– Заебало родное правительство! Как же оно заебало, граждане! Где наши пайковые?!

– Долой самодержавие! – потом неожиданно продолжил он, пробираясь поближе к сцене.

Я увидел, как бабки из задних рядов достали из объемистых сумок бутыли с водой и тоже направились к сцене – заряжать положительной энергией, не иначе. Некоторые, помимо бутылей, несли еще какие-то скульптурные композиции и даже иконы.

Васильев явился к нам на сцену, забравшись, как положено, по лесенке. Он по-хозяйски передвинул свободный стул с конца стола в самую середину и уселся рядом со мной, тепло мне улыбаясь.

Петр немедленно плеснул ему в пустой стакан, и Васильев на автомате поднял его, заорав во всю глотку:

– За что пьем, мужики?

В зале поднялось осторожное, но внятное гудение. Марта, на мой взгляд уже вполне набравшаяся, вдруг встала, деятельно постукивая вилкой по стакану. Потом она нашла микрофон, взяла его в другую руку и проникновенно сказала в пространство:

– Господа! Вы энергоинформационные звери, господа! – после чего залпом выпила свою водку, села и закусила красной икрой.

Следом за Мартой выпили все, кто сидел за столом. Я тоже выпил и посмотрел направо. Там я увидел Мишу, который с бессмысленной улыбкой делал ручкой Камминг загадочные пассы. Потом Миша встал, протянул раскрытую ладонь, выпрашивая микрофон, и получил его от Васильева.

– Вот вы тут сидите, как жабы, – укоризненно сказал Миша в зал. – А Ходорковскому сейчас макароны дают!

По первым, партийным рядам тут же прошла едва видимая рябь, но затем все опять успокоилось.

– Чудо, бля! Экстраверты и лесбиянки оплодотворили партию власти! – закричала Марта, кидая обглоданную рыбью кость прямо в робко возроптавшие первые ряды. Однако второй подобный жест вдруг погасил весь ропот до уровня едва слышимого гула.

Воистину, этих людей ничем было не пронять.

– Чудо, чудо, – вдруг подозрительно фальшиво согласился с Мартой какой-то незнакомый нам мужик с первых рядов, после чего неожиданно бодро полез на сцену. На него смотрели достаточно равнодушно, но, когда он забрался, наконец, наверх и начал ходить вдоль нашего стола, высматривая свободный стакан, Васильев встал со своего стула и пошел к мужику навстречу, жестко вопрошая:

– Ты чьих будешь, холоп?!

Тот поднял руки вверх и улыбнулся нам так жалобно, что из-за стола выбрался даже Миша с лишним стаканом в руках и вилкой с нанизанным на ней куском рыбы.

– Сеанс исцеления торсионными полями начинается! – торжественно заорал Миша в зал, передавая водку с рыбой незнакомому мужику.

– Да, сейчас уже все будет, – довольно невнятно пробормотал этот мужик, тут же выпивая и закусывая. Потом он снова поднял руки вверх и послушно спустился в зал, вернувшись на свое место.

Ропот в зале нарастал и сейчас снова стал совсем уже неприлично громким, и я подумал, что все эти люди вокруг вовсе не такие придурки, как кажутся на первый взгляд.

Но тут я увидел Берутли, и мне стало грустно сразу за все человечество вместе взятое. Берутли уложил свою камеру на левое плечо и ходил вдоль рядов с бутафорской буденовкой в вытянутой правой руке. При этом он приговаривал:

– Граждане, подайте юродивому! А вам воздастся! Ей-ей, воздастся! Экзосфера уже распрямляет ваши чакры! Подайте юродивому! Энергетическая блокада уже прорвана! Хули ты смотришь! Сюда кидай, кретин!

При этом ему действительно кидали деньги, и, судя по цвету купюр, отнюдь не только мелкие.

Я налил себе еще водки и огляделся вокруг. Марта подняла бокал и смотрела на меня сквозь свой мартини, таинственно улыбаясь. Миша изумленно крякал, наблюдая, как суетятся под сценой бабки с бутылями заряженной воды. Васильев достал боевой пистолет и, решительно сжав челюсти, злобно щелкал затвором у себя над головой, выбрасывая на гулкий деревянный пол сцены строго подотчетные патроны. Петр был готов с двух стаканов водки и теперь классически спал, сидя за столом, уложив голову в фуражке аккурат в блюдо с мясным салатом.

Но дальше всех, на мой взгляд, пошла Камминг. Она забралась на сцену, отобрала у Миши микрофон и принялась мычать гимн Америки, одновременно ловко раздеваясь под собственный аккомпанемент и швыряя детали туалета в зал, и тут ничуть не удивленный феерическими поворотами нашего представления.

Тогда я встал, прошел к Марии и после недолгой борьбы отобрал у нее микрофон. Камминг была уже совершенно голая и, судя по выражению лица, абсолютно счастливая. Она повисла на мне, размахивая своими трусами, как знаменем, но я только отодвигал ее подальше от микрофона, чтобы не слышно было неприличных английских ругательств, мешающих мне сейчас сосредоточиться.

– Что вы чувствуете, люди? – вскричал я, обозревая ряды совершенно одинаковых, напряженных донельзя, но ничего не выражающих лиц. – Чего вам надобно, люди? – кричал я в пьяном исступлении, но зал молчал в ответ, разве что громче ругались женщины с бутылями, толкаясь в партере возле самых моих ног.

Через всю сцену ко мне шел аккуратный молодой человек в темно-серых брюках со стрелками, в коричневом пуловере и необычайно блестящих ботинках. Впрочем, больше меня поразил не его аккуратный внешний вид, а удивительное, несоразмерное обстановке спокойное выражение лица. Он донес до меня свои бледные тонкие губы, и сквозь пьяный туман я услышал: