И снова Марина исчезла — прождав несколько дней, Олег сам отправился к ней в Sea Clif — впервые. Проплутал маленько, зато проехал мимо сказочной такой, немного игрушечной русской церквушки, в которой, возможно, проповедовал покойник. А дом Марины разыскал по ее описанию — узкая такая трехэтажка, по комнате на каждом этаже. Купили его развалюгой, но Марина, с ее отменным вкусом, превратила развалюгу чуть ли не в художественный экспонат. Марина жила теперь одна, если не считать громадного, как енот, мейнкуна рыже-белого окраса. Она нисколько не удивилась Олегу, а на вопрос, почему не отвечала на звонки, сказала, что грохнула телефон в ванной. Она вела его по дому, как заправский гид.

— А это моя голубятня, — когда они поднялись на последний этаж в маленькую комнату под крышей со скошенным по бокам потолком с большим столом и узкой кроватью со смятыми простынями. На этот раз, сломав традицию, она сама разделась и нырнула под одеяло. Это нарушение их любовного этикета подействовало на Олега отрезвляюще, и он не сразу обрел форму.

— Дать тебе виагру? — огорошила его Марина. — От Саймона осталась.

Виагра не понадобилась, он сам себя возбудил и довел до кондиции, хотя по-настоящему член окреп только когда уже был в Марине. Он-то достиг своей нирваны и лежал на спине с закрытыми глазами, когда Марина заговорила о Саймоне со странной фразы, как бы споря с Олегом:

— Как ты не понимаешь! Мы с ним прожили столько лет, он столько для меня сделал. Думаешь, ему было легко здесь? Все с чистого листа. Он в тюрьме восемь месяцев сидел.

— За что?

— В том-то и дело, что ни за что. Дипломированного врача с Украины устроил у нас в офисе массажистом. Из чистой жалости. Потом пошли жалобы, что тот работает в рваных перчатках, одной внес заразу, у нее началась кожная болезнь, кто-то доложил куда надо, Саймон пошел на сделку со следствием, иначе бы дали больше. Главное, лицензию не отобрали.

И вдруг, без перехода:

— Отказало рулевое управление на крутом повороте, в горах. А что, если самоубийство? Из-за нас с тобой.

До Олега вдруг дошло — Марина мазохистски упивается вдовьим статусом.

— Мы оба перед ним виноваты, — сказала Марина. — Он обо всем догадывался, но молчал.

Тут Олег не выдержал:

— Поздно. В смысле поздно бухнуться перед ним на колени и покаяться. Не перед кем.

— Какой ты бессердечный! А он добрый. Все мне прощал. И это простил. Знал и простил. И не только измену, но и ложь.

— Ложь?

— Умолчание и есть ложь. Ты не понимаешь — Саймон был настоящий христианин.

— Ну да! Перешел в православие из-за тебя.

— Не из-за меня, а из любви ко мне. Никто его не неволил.

— А почему тогда ты не ходила на его воскресные службы? Ты сама-то христианка?

— А то! В смысле крещеная. Но по церквам не шастала, хоть это сейчас и мода там и здесь. На его службы я сначала ходила, но он же и отсоветовал, увидев, что я там скучаю. Для меня это были слова, а для него сердечная страсть. Над ним коллеги посмеивались, говорили, что церковь — его хобби, а евреи воспринимали как перебежчика, хоть сами были безверыми. Как и он раньше. Зато какая у него была паства! Души в нем не чаяли, сравнивали с покойным отцом Александром.

— У Александра Меня не было антиков на Сицилии…

— А что в этом дурного?

— … и сыночка на стороне, — закончил Олег.

— Как тебе не стыдно! Это она его соблазнила. Как и тебя. Кого угодно. Камень и тот бы не выдержал. Я как раз ездила в Феодосию к маме, он сразу же мне во всем признался, очень мучился, отговорил ее от аборта…

Камушек в мой огород?

— А мне потому, наверное, и простил, когда догадался про нас с тобой. Решил, что я ему таким образом мщу. Так, может, и было…

Ну, это уж слишком, что-то новенькое. Он к ней по любви, а она из мести? Нет, конечно, зачем она сейчас на себя наговаривает?

— Зачем ты так говоришь! Нам было хорошо. И сейчас хорошо. Сама говорила, что у тебя никогда еще так не было.

— Саймон не такой опытный, как ты. Без всяких извращений.

— Извращений?

— Представь себе! Когда ты черт знает что со мной вытворял, что-то дикое, мне это было внове. Доводил до умопомрачения, ничего не соображала, как животное. Хочешь правду? Настоящий, человеческий секс у меня был только с Саймоном. Ты даже не знаешь, что такое ласка. У нас с тобой не секс, а спаривание. Чистая еб*я без никаких привнесений.

Ну да, еб*я по-черному, как научила его татарочка. Какая там ласка! Главное завестись самому и подзавести партнершу. С женой они работали, как две слаженные секс-машины, с Мариной — он один. Один целует, другой подставляет щеку. Она подставляла ему не щеку, а всю себя, ей было хорошо с ним, а теперь ностальгирует по ласковому сексу с мертвым Саймоном. Пасторская поза — самый раз для попа.

— Шаги Командора, — сказал Олег.

— Командора? — переспросила Марина.

Ménage à trois, этого еще ему не хватало. Ну, ладно бы реальный соперник, это еще куда ни шло, тем более муж, табу возбуждало, но табу исчезло — вместе со сладостью греха, а живому, слишком живому покойнику он проигрывал по всем пунктам: само собой — в человечности, в нравственности, а выходит, и в сексе. Марина вся во власти ложных воспоминаний, как он сам во власти ложного воображения. Некролатрия — идолизация предков и родаков, которых при жизни в грош не ставят, то есть компенсация чувства вины перед ними, а здесь — перед мертвым мужем, имплантируя лжевоспоминания о нем. Да еще меня подверстала в виноватые. Коллективное чувство вины, как у немцев перед евреями — если оно у них есть, а не внушено им евреями-выживаго.

Ну уж нет! Только одинокое, индивидуальное чувство вины. Есть ли у него это чувство перед покойником? Перед живым было, но Олег оправдывал себя влюбленностью в Марину. С ним это стряслось второй раз в жизни, и больше уже никогда, последняя его любовь. Татарочка, которую он все еще, наверное, любил, коли ревновал к предтече, и она являлась ему в ночных кошмарах сразу после дефлорации, и он слизывал кровь из ее влагалища, а теперь вот его бросило на свою, русскую, с венециановского полотна, но она прилетела из Сицилии совсем другой, чужой, еще более красивой и желанной, утратив всю свою русскость — он ее хотел, но любил ли? А если он однолюб и израсходовал всю положенную ему любовную квоту на свою татарочку, та обучила его науке и навыкам любви, которые даны были ей свыше, рефлекторно, как первая сигнальная система, клятый Иван Петрович! — либо благоприобретена, и Олег должен быть косвенно благодарен ее перволюбу, а не сходить с ума от ревности к ее прошлому, когда она могла распоряжаться своим телом, как ей вздумается. Уточняю: как вздумается ее телу.

Олег обнимал и ласкал Марину, а думал о своей татарочке и, возбуждаясь на нее, харил эту вдовушку-неофитку, которая вошла в свою вдовью роль, и кто знает, может, тоже представляла на его месте другого. Злость-тоска меня берет, что не тот меня еб*т — относилось к ним обоим. А разница — что он мог вернуться к своей татарочке, похоже, она и в самом деле перебесилась, с кем не бывает, тем более, он, конечно, спустив с поводка свое разгульное воображение, преувеличил, конечно, число ее измен, возведя случайное, а может, и одноразовое прелюбодеяние в адюльтер, блуд и бля*ство, зато у Марины был только виртуальный образ идеализированного postmortem мужа. В конце концов, почему нет — Олег чувствовал в себе достаточно сил на этот двучленный гарем, даже интересно, разнообразие плюс сопоставление, какие они у него разные, такой мanage a trois с двумя любимыми женщинами его бы вполне устроил, но не четырехугольник с Командором во главе угла, чье пожатье каменной десницы он если еще не ощущал, то живо представлял.