Остатки ужина унесены. Посуда помыта, вручную. Ночной путник мог бы остановиться теперь перед одним из окон первого этажа и увидеть двух молодых людей, в углу зала, рядом с барной стойкой, играющих в настольный футбол в присутствии хозяина, окончательно вышедшего из состояния оцепенения и наблюдавшего за игрой в качестве зрителя. Несмотря на грохот машин, тут снаружи можно было бы явственно услышать щелканье мячика и крики ликования при попадании в ворота, главным образом ликования, исходившего от девушки. Причин для ликования у нее было больше, чем у ее противника. Она играла не просто несравнимо лучше молодого человека, который не успевал охватить взглядом происходящее на поле, не говоря о том, чтобы отреагировать. Она не оставляла ему никакого шанса, ни малейшего. Может быть, она даст ему забить хотя бы один гол для спасения чести? Нет, даже это было совершенно исключено. И с хозяином, который на следующей игре пришел на помощь молодому человеку и взял на себя оборону, было то же самое. Один гол следовал за другим – легкое, еле заметное движение руки, и мячик уже в воротах противника, из глубины которых доносится звук удара, эхом разлетающийся во все стороны и вырывающийся наружу, к дорогам, и дальше, продолжая звучать среди шума ночного дождя.

А позже, в другом конце зала, запускается музыкальный автомат, переливающийся цветами электрической радуги. На сей раз ни один звук не проникает наружу; там один сплошной гул, по вертикали – от водопада, низвергающегося из небесной черноты, по горизонтали – от легковых автомобилей и грузовиков. Но внутри помещения можно увидеть танцующих перед музыкальным автоматом, сначала двоих, двигавшихся на расстоянии друг от друга, потом троих, при этом женщина, неожиданно совсем молоденькая, втянув в круг мужчину, того, что был постарше, держит теперь его за локти и показывает, как танцевать. Это явно не блюз, под который они потом танцуют, старик, постепенно уловивший ритм, молодой человек, просто переминающийся с ноги на ногу, в роли тихого наблюдателя. Хотя в данном месте это выглядит как продолжение «Дороги Блюза», так сказать, как ее узловая точка. Но ведь блюз, с его, с одной стороны, подчеркнутой, с другой стороны, ненавязчивой, еле проступающей и уж тем более не возвещающей о себе громким топотом, – блюз с его монотонностью ни к кому не обращенных жалоб не годится для танцев, даже если это «Summertime Blues», «Летний Блюз». Или все же годится? Танец из глубины тяжелого сердца, тяжеловесный. А может быть, вообще сидячий танец, танец в положении сидя, сообразно блюзовому пению, которое звучит особенно страстно, когда певец просто сидит, на каком-нибудь колченогом стуле или даже и вовсе на трехногом стуле? Сидячий певец, исполняющий блюз, и соответствующий ему сидячий танцор?

Если судить по молодому человеку, который отошел в сторону, сел на табурет возле барной стойки и сидел там почти неподвижно, только слегка раскачиваясь, вперед-назад, вперед-назад, музыкальный автомат действительно мог играть блюз. А вот девушка, девочка, и мужчина, положив руки на плечи друг другу, танцевали под такую музыку, в такт такой музыке, которая определенно не могла быть жалобно-печальной, определенно не могла быть блюзом. Они танцевали с воодушевлением, в танце этих двоих, свободно перемещавшихся по всему залу, было что-то такое от хоровода, хоровода, в который как будто включены и другие, множество похожих пар, и кажется, будто ты чувствуешь их присутствие, выписывающих такие же круги, спирали, сферы. Но этот парный танец выглядит не только вдохновенным, но и драматичным, и ни один певец не задает этим двоим ни тона, ни ритма, только инструменты, или нет, только один-единственный инструмент, маленький, быстро играющий, – скрипка?

Так и есть: они танцуют под скрипку, потому что они, два члена одной большой семьи, находятся в опасности, а вместе с ними и все семейство, весь клан. Они танцуют под скрипку из фильма Джона Форда «Гроздья гнева», в котором мать и сын, оказавшись в кольце смертельных врагов, точно так же танцуют, чтобы защитить друг друга. И за мать тут танцует девушка? А за сына, – в фильме Генри Фонда, – старый хозяин? Именно так. А девушка тут, которая в этом танце ведет (и как!), защищает, не важно от каких врагов, этого мужчину? Этих мужчин? Так и есть. Так было. Так, наверное, было.

Угрожавшая опасность исходила не извне. Она исходила от молодого человека, который вот только что еще исполнял свой сидячий танец, раскачиваясь на месте, вперед-назад, под музыку своего блюза. Но постепенно он перестал раскачиваться, резко выпрямил спину и начал озираться, всякий раз вертя головой с неподвижными глазами, как вертят головой, озираясь, совы. С чего он начнет? В каком направлении, на кого или на что он бросится, готовый к насилию? На что он накинется в следующую секунду, чтобы уничтожить?

Воровка фруктов знала, что происходит с молодым человеком. Откуда она это знала? Из своих снов, и вообще. Он давно уже хотел расквитаться с миром, с этим миром. И вот теперь настал момент исчезнуть из него навсегда. Удалить себя. Пора мне убираться отсюда. В рай или хотя бы в то светлое место, где Евфрат и Тигр вытекают из рая? Никакого светлого места, ничего, кроме черноты перед глазами и внутри них, – убраться отсюда в вечность, и поскорее, аминь.

А вот чего она еще пока не знала: попытается ли он погубить вместе с собой кого-нибудь еще? Уничтожив себя, уничтожить и ее? ее партнера по хороводу? Всех троих, одним махом? И вот она уже исподволь оглядывает зал в поисках какого-нибудь оружия: на стенах ни сабель, ни мечей, ничего похожего, разве что тени от них в воображении или призраки, угадываемые как в бреду в мерцающих очертаниях языков пламени в камине.

Но потом она поняла: он хотел уйти из этого мира один. Она и хозяин, «гостиничный патрон», они, быть может, еще и существовали где-то, как-то, но не для него. Никто другой больше в счет не шел. Или так: ни на кого другого молодой человек больше рассчитывать не мог. Не было никого, кто был бы за него или против него. Для меня, рядом со мной, у меня под рукой больше никого нет и никогда не было. Где же они все, мне подобные?! так кричал я про себя с давних пор. Куда они подевались, мерзавцы, канальи, трусы, свиньи, висельники, – все мои? Мне скоро исполнится двадцать один – или уже исполнилось? забыл свой собственный возраст… а до меня только сейчас дошло: этих моих, мне подобных, не существует, нигде, – и здесь их нет, даже здесь. Какой я был дурак. Глупый как ночь. Дурак дураком.

И тут она поняла еще кое-что: он медлит. На протяжении еще нескольких взглядов он будет медлить. Он, несомненно, вот-вот совершит задуманное по отношению к себе, после чего навсегда останется лежать тут на полу. Но пока еще он пребывал в нерешительности. В любом случае он не хотел, чтобы все произошло незаметно, где-то в стороне, где-то на улице, под покровом дождливой ночи, ему нужно было, чтобы эта сцена разыгралась здесь, при свете, у всех на глазах, под барабанный бой и звуки труб. И пусть у него будет всего лишь два зрителя: смертоубийство должно было быть явлено миру. Зал «Auberge de Dieppe» тянулся вглубь и упирался в неоштукатуренную стену из крупных каменных глыб – достаточно места для разбега, чтобы проломить себе череп. Или вот еще огонь, полыхающий в камине, можно взять со стола оставленную бутылку с оливковым маслом и облить себя…