Отправляясь навстречу смерти, Феррерс захватил его с собой, но не как оружие, а как дар для примирения, ценность которого заключалась в том, что было спрятано в отверстии приклада. Принимая во внимание то, что нам теперь известно, у меня нет сомнений, что это был листок бумаги или некий документ, содержавший имя Великого магистра «Мала Виты», который по какой-то несчастливой для него случайности попал в руки Феррерса в сицилийский период его жизни. Уничтожать его было уже бессмысленно. Он имя видел, а значит — приговорил себя к смерти. Но зная, что сам он обречен, он всеми силами стремился обезопасить свою дочь. Феррерс, естественно, понятия не имел, кто тот убийца, которому поручена расправа над ним, он мог лишь знать, что неизвестный тоже обязательно должен состоять в организации.

Спрятавшись в развилке дерева в заранее условленном месте, убийца ждал в засаде, как леопард поджидает антилопу, и когда жертва остановилась под деревом, он спрыгнул на землю и напал сзади, перерезав горло. Потом он обыскал Феррерса и, обнаружив бумагу в отверстии приклада, мог считать свою омерзительную миссию законченной. Но он не обратил при этом внимания, что, исполняя ее, сильно наследил, оставив вмятины от своих каблуков в траве и две нитки из своего коричневого твидового пиджака на грубой коре кедра.

Шерлок Холмс замолк, и поистине мертвая тишина повисла в почти темном теперь зале. Потом, вытянув свою длинную руку, он безмолвно указал на тень, в которой укрылся Джеймс Тонстон.

— Вот убийца Джошуа Феррерса, — произнес он негромко.

Тонстон сделал шаг вперед с улыбкой на бледном лице.

— Ошибаетесь, — сказал он торжественно. — Я не убийца. Я — палач Джошуа Феррерса.

Всего лишь несколько секунд стоял он под нашими полными ужаса взглядами с величавым видом человека, только что успешно завершившего важнейшее дело своей жизни. А потом, звякая наручниками, на него набросился констебль.

Тонстон даже не пытался сопротивляться, и со скованными впереди руками полицейский повел его прочь из зала, когда буквально на пороге голос моего друга заставил их задержаться.

— Что вы сделали с тем документом? — требовательно спросил он.

Арестант молча смотрел на него.

— Я прошу ответить, — продолжал Холмс, — потому что, если вы не уничтожили его, тогда будет лучше сжечь его мне самому. Не читая, разумеется.

— Можете не сомневаться, что от той бумаги не осталось и следа, — ответил Джеймс Тонстон, — и что «Мала Вита» умеет хранить свои секреты. А на прощание позвольте предупредить вас, и зарубите это себе на носу. Дело в том, что вы слишком много знаете. Вы живете с достоинством и в почете, мистер Шерлок Холмс, но только едва ли ваша жизнь будет долгой.

И сверкнув своими бледно-серыми глазами, с холодной усмешкой на устах он вышел наружу.

Только час спустя, когда уже начала всходить полная луна, мы с моим другом попрощались с доктором Нордэмом и вышли из Абботстэндинга, чернеющей мрачной махины на фоне ночного неба, пешком направившись в Болью — городок, где мы собирались переночевать в гостинице и утренним поездом вернуться в Лондон.

Я надолго запомню эту замечательную прогулку — пять миль по дороге, покрывающейся то светлыми пятнами белесого лунного света, то глубочайшими тенями, с вековыми деревьями по обеим сторонам, чьи ветви переплетались у нас над головами, и пугливым лесным оленем, проводившим нас взглядом, укрывшись в густых зарослях папоротника. Холмс шел, низко склонив голову, и только когда мы уже стали спускаться с вершины холма к показавшемуся внизу городку, он впервые нарушил молчание. И хотя на этот раз он был немногословен, по какой-то причине моя память сохранила то, что он сказал.

— Вы достаточно хорошо меня знаете, Уотсон, чтобы заподозрить в излишней сентиментальности, — произнес он. — Но сейчас я должен признаться, что испытываю сильнейшее желание побродить этой ночью среди развалин аббатства Болью. Это была обитель людей, которые жили и умирали в мире с самими собой и друг с другом. А мы с вами навидались в этой жизни столько зла, изрядная доля которого порождена использованием таких благородных человеческих качеств, как смелость, преданность и решимость во имя совершенно лишенных благородства целей. Однако чем старше я становлюсь, тем острее осознаю, что, подобно тому, как эти холмы и этот озаренный лунным светом лес пережили руины, которые мы видим сейчас перед собой, точно так же наши добродетели, данные нам Богом, будут жить дольше, чем наши пороки, — ведь они, как те же ангелы тьмы, есть всего лишь порождения человеческой натуры. И я не сомневаюсь, Уотсон, что в этом и заключена наша главная надежда на будущее.

* * *

Из рассказа «Случай в интернате» (сборник «Возвращение Шерлока Холмса»):

«К тому же, я уже обещал заняться делом о таинственном документе Феррерса…»

Кажется, я где-то уже упоминал, что мой друг Шерлок Холмс, подобно всем великим художникам, жил лишь ради искусства и, за исключением дела герцога Холдернесса, ни разу не требовал значительного вознаграждения за свои труды. Сколь бы могущественен или богат ни был клиент, Холмс никогда не брался за дело, если человек этот был ему несимпатичен. И вместе с тем с необычайной энергией и усердием мог взяться за дело какого-нибудь совсем скромного и незначительного человека, если оно казалось ему занимательным и будоражило воображение.

Проглядывая свои записи за достопамятный 1895 год, я вдруг наткнулся на материалы дела, представляющего типичный пример такого альтруистического подхода, где желание творить добро преобладало над материальными интересами. Я, разумеется, имею в виду страшную историю о канарейках и пятнах копоти на потолке.

Было начало июня, и мой друг только что завершил расследование причин скоропостижной смерти кардинала Тоски; этим делом он занимался по личной просьбе папы римского. Оно потребовало от Холмса немало усилий, а также дипломатичности, и худшие опасения мои оправдались. После этого он еще долго пребывал в самом взвинченном и нервном состоянии, чем вызывал тревогу у меня, его друга и личного врача.

Как-то раз дождливым вечером, уже в конце июня, я уговорил Холмса пообедать со мной в итальянском ресторане «Фраскатти», после чего мы отправились в кафе «Ройал» выпить по чашечке кофе с ликером. Как я и надеялся, сама обстановка этого заведения, с его огромным залом, мебелью, обитой красным бархатом, пальмами в кадках, залитыми светом хрустальных люстр, помогла вывести Холмса из угнетенного состояния. Откинувшись на мягкую спинку дивана, он крутил в пальцах тонкую ножку бокала, и я с удовольствием заметил, как оживились и заблестели его серые глаза. Холмс с интересом разглядывал богемную публику, занимавшую столики и кабинеты кафе.

Я собрался было что-то сказать, как вдруг Холмс кивнул в сторону двери.

— Лестрейд, — обронил он. — Что это инспектор здесь делает?