Так я впервые услышал свою вторую лагерную кличку. У ворот нас тоже не шмонали, только приказали:

— В БУР!

Впереди нас, метрах в двухстах, к БУРу бегом бежали Протасевич, Дзюба и Чернуха с какой-то мелкой шушерой. Мы кинулись было вдогон, но часовой с проходной вышки заорал:

— Стой! Стрелять буду!..

Пришлось остановиться минут на десять. Когда мы подошли к БУРу, суки уже сидели в одной из камер с решетчатой дверью под замком. Нас всех тоже поместили в большую, просторную камеру — наискосок от «сучьей». Леха Косой начал веселые переговоры:

— Эй, Протасевич, Чернуха, Дзюба! Ночью начальник забудет закрыть замки на камерах. Резать вас будем. Толик-Беглец на вас большой зуб имеет. Вы меня поняли?

— Поняли, — жалобно сказал Протасевич.

— Попроси у него прощения. Может, он тебя простит.

Протасевич, всхлипывая, начал просить прощения:

— Толик! Прости, Христа ради. Век не забуду. Порежь, если хочешь, только жизни не лишай.

Наша камера развеселилась. В соседней царила могильная тоска. Нам принесли жратву и целых три банки только что сваренного чифира — от нового нарядчика. Предыдущий (Купа) был зарезан ворами зимою. (Я об этом уже рассказывал.)

Принесший подозвал меня и передал маленький пакетик

— Это бугор Степанюк просил вам долг вернуть и спасибо сказать. Он брал у вас взаймы, но не смог рассчитаться — вас неожиданно выдернули на этап, а он с бригадой был в шахте.

В кусок газеты были завернуты аккуратно сложенные в восемь раз две четвертные. Ни в какой долг я денег Степанюку не давал. Я дал ему когда-то лапу — одну четвертную. А теперь он узнал, что я могу оказаться в высшем воровском руководстве лагеря. Сообразительный мужик был этот Степанюк. Нашел способ.

Всю ночь мы ждали открытия замков. Но — увы! — этого не произошло. Лагерное начальство почему-то отказалось от своего намерения. Утром нас, всех четырнадцать, ошмонали возле БУРа и отобрали пики. Затем погрузили в кузов машины и повезли на рудник имени Белова.

Пейзажи были самые разные, но все — колымские. Ехали тихо.

…Ямщик, не гони лошадей —

Нам некуда больше спешить, —

вспомнились почему-то гениальные строки старинной песни.

В начале пути, когда въехали на взгорок под желтой скалой (ах! какое чудное место для нападения!), ясно увиделись четыре больших черных камня. Вернее, три больших и один маленький. И мне подумалось: три большие черные скалы — это памятники Ивану, Игорю и Федору. Маленький — это знак для меня, поскольку я остался жив. Знак памяти.

Клятву, данную Феде Варламову, я выполнил летом 1957 года. Путь от железнодорожной станции к маленькому родному его городку Белогорску был недолог, не более получаса. Места эти с раннего детства были мне знакомы, отец часто брал меня в свои поездки по району по почтовым делам на тарантасе. Я не был в Белогорске двадцать лет. И ничего не изменилось. Только городок словно стал меньше. Так же, как и в раннем моем детстве, текла могучая река, и белели меловые горы, поросшие лесом и кустарником: сосна, дуб, рябина (уже краснеющая), бузина и еще бог весть какие кустарники и травы.

У остановки я спросил Камышовую улицу. Юная девушка подробно по-украински объяснила мне путь. Камышовая улица, и дома на ней почти все с камышовыми крышами. За плетеными изгородями цвели высокие, чуть запыленные мальвы. Стены домов — кирпичные, саманные, деревянные — были, по местному обычаю, обмазаны глиной и чисто выбелены.

Вот и калитка с цифрою пять. Я постучал, позвенел щеколдою. Из раскрытой двери раздалось по-русски:

— Заходите, не заперто!

И навстречу мне вышла высокая, красивая женщина лет уже за шестьдесят. Глаза ее, чистые и еще молодые, живые, прозрачные и глубокие, были глазами Феди Варламова. И лицом очень похожа была она на моего погибшего друга. Я сказал:

— Здравствуйте, Мария Анисимовна!

— Здравствуйте, не знаю, как величать. А откуда вы меня знаете?

— Знаю я вас от дорогого друга моего Федора Варламова. Очень он на вас похож и лицом и глазами.

— Так вы от Феденьки?! Где он? Что с ним случилось — пятый год ни одного письма! А раньше-то письма, хоть по одному в год, но приходили! — И в глазах Марии Анисимовны заметалась тяжелая смертельная тревога и предчувствие: — Что, нету уже моего Феденьки, меньшенького моего родного сыночка?

Я мог бы ничего не говорить. Ответ уже был в моих глазах. Но я никогда раньше подобные вести никому не сообщал. У меня у самого навернулись слезы, и я сказал:

— Нету, нету уже Феденьки нашего дорогого, Мария Анисимовна.

Мария Анисимовна зарыдала, померкла лицом. Но, как бы спохватившись, сказала сквозь слезы:

— Да что ж мы тут стоим-то? Проходите в дом, проходите, пожалуйста.

Я прошел в дом, в просторную белостенную горницу. Как в большинстве сельских русских домов, одну из стен украшала рамка с разными фотографиями под стеклом. На нескольких был Федя. Вот он с капитанскими погонами на плечах, веселый, белозубый, с орденами.

— Вот он, Федя, — сказал я.

— Да, это он, Феденька мой ненаглядный. За стеклом в рамке были также награды: два Георгиевских креста, орден Славы, какие-то медали.

— Это не Федины награды. Кресты — отцовские, моего отца, за первую германскую войну. Раньше они запрещались, а сейчас можно. Орден Славы и медали моего мужа. Он в Воронеже в госпитале умер, товарищ, друг его привез. И еще два сына погибли. От них и наград не осталось. Только похоронки.

В красном углу горела, теплилась лампадка перед иконою Богородицы.

— Давайте сядем, поговорим. Расскажите мне все про Федю, как вы там жили, в хабаровском крае. Как, что случилось с ним. Все рассказывайте.

Девушка лет двадцати накрыла стол белой скатертью («Это внучка моя от старшего сына, Катя»).

— Помянем Феденьку по православному обычаю. И Мария Анисимовна достала из шкафчика и протерла полотенцем бутылку московской водки с зеленой этикеткой и белой сургучной головкой. Катя (не сама, а по приглашению Марии Анисимовны) присела к столу. Выпили, помянули, и я стал рассказывать, как хорошо было нам с Федей в Хабаровском крае, в Магадане. И работа была легкая, и харчи хорошие были Что умер Феденька от сердца. Стоял рядом со мною, схватился вдруг за грудь и умер.

— Слава тебе, господи! Легкая смерть, — сказала Мария Анисимовна и перекрестилась, — а могилка-то его есть там, в Магадане-то?

— Есть, конечно. Вот номер могилки. Можно легко найти. — И я написал Федин номер: «А-2-291» и дописал еще: «Бутугычаг».

— А что значит буква ”А“?

— Аллея. Аллея вторая.