Его мать спотыкается, сбивается с шага:

«Ой, пожалуйста, не так быстро. Я не успеваю…»

Я иду, смиряя шаги. Теперь это не имеет значения. Потому что она допустила вторую ошибку. Должна была сказать: «Не надо. Не надо никакой машины. Я – на автобусе». Сделать все, чтобы я осталась в кабинете Фридриха. Не пошла ее провожать.

Мы выходим во двор.

Мой водитель кивает:

«Понял. Сделаем в лучшем виде».

Я жду, пока она сядет и захлопнет дверь. Машина трогается с места. Вздрагивая на стыках, ползет по бетонке.

Поднимаясь по лестнице, я думаю: уже позвонил.

Взгляд Фридриха спокоен. Тот, кто стянул его кожу, похоже, разжал захват.

«Хорошая история, – он сводит кулаки. – Эт-та надо же, – выговаривает с финским акцентом. – Ну? И как вам? Кто бы мог подумать?»

Я киваю: никто. Никто не мог подумать, что парень решится на такое. Работал не за страх, а за совесть. Мать – учительница.

«Вы… им?.. – я пытаюсь построить вопрос. Выбрать и расставить слова. Это – не так-то просто. – Что сказали?»

«Как – что? Заказал доставку. Пусть сначала доставят. Разберемся потом».

В сложившемся контексте это слово имеет несколько значений.

Доставят. Живым или мертвым. Это – их работа, которую они уже начали.

Я кошусь на разложенную карту, как будто хочу разглядеть: черные машины, идущие по бездорожью. Из пункта А в пункт В. Где-то там, в кружке, обозначающем маленький город, он сидит, прижимая к себе кожаную сумку. Их машины, урча на поворотах, приближаются к точке С. Рано или поздно его обязательно настигнут. Эти работают на совесть. На совесть… Я смотрю на Фридриха. Неужели ему не страшно?

«Всё, – Фридрих сворачивает карту, откладывает в сторону. – Совдепия закончилась. Татьяна Андреевна, вы меня слышите? Я сказал: мы переходим к текущим делам. Вот, ознакомьтесь. Вообще говоря, надо было раньше», – он кладет передо мной листок.

Докладная записка. Подпись начальника сборочного цеха.

Совдепия закончилась. А что началось?

Я вчитываюсь, пытаясь отвлечься от лишних мыслей. По результатам текущей инвентаризации обнаружена недостача кожаных чехлов. Цифра, проходящая по бумагам, не соответствует фактическому наличию.

«Такая вот цепочка, – Фридрих чертит на клочке бумаги. – Из пошивочного – на склад – в сборочный цех. – По его схеме все цеха соединены стрелками. Последняя уходит за территорию. – В каждой точке должен составляться акт».

«И что, составляется?»

С моей стороны – глупый вопрос. Конечно, составляется. Но часто задним числом.

«Вот акты сдачи-приемки. По ним, естественно, сходится. По факту – нет».

«В первый раз?»

А вот этот уже не глупый.

«Не в первый, – Фридрих признает с неохотой. – Был случай. Месяц назад. Тогда тоже недосчитались. Одного комплекта».

Месяц назад нам было не до этого. Мы разруливали тему Лахтинена .

«Тогда я решил – ошибка. Не придал значения. Но теперь, – он чешет подбородок, – их уже три».

Готовых чехлов из натуральной кожи. Обивка – самое дорогое. Все остальное: деревянные каркасы, поролон, фурнитура, стоимость рабочей силы, накладные и административные расходы – почти не в счет.

«Этот вор наваривает неплохие деньги».

«Бешеные, – я уточняю. – Это для вас они неплохие. А для него бешеные. Потому что он – рабочий. Или, – я смотрю пустыми глазами, в которых нет ничего личного, – бригадир».

«Не пойман – не вор», – он пожимает плечами. Я вижу: его мысль движется по другой траектории – если кто-то уже пойман… Точнее, вот-вот поймают.

«И что вы решили?»

«Ну что?.. – он щелкает зажигалкой. – Сказал: пусть поспрашивают. Проверят на вшивость. Чем черт не шутит. А вдруг?..»

* * *

День – ночь.

Словно кто-то идет за мной. Стучит деревянными сабо. Почему мне все время кажется, будто я его слышу: глухой деревянный стук? Хожу по коридорам, стараясь не оборачиваться. У меня полно текущих дел. Юрист, таможня… Докладная записка начальника сборочного цеха. По-русски это называется забот полон рот.

Тук-тук. Тук-тук. Кажется, это там, внизу. На нижней площадке. Я бегу вниз по лестнице. Тук-тук . Теперь он доносится сверху. Я оборачиваюсь. За спиной никого. С чего я взяла, будто это она, вульгарная бригадирша? Ходит за мной, ухмыляется за каждым поворотом. Поигрывает сеточкой морщин.

Вчера я специально спустилась в цех. Чтобы убедиться: эта женщина работает, сидит на своем месте как ни в чем не бывало. Я прошла рядом, едва не коснувшись. Она заметила, подняла размалеванные глаза. Смерила презрительным взглядом. Я сделала вид, будто ничего не замечаю.

День – ночь.

Утром я обзвонила цеха. Пригласила к себе начальников.

«В принципе, – объясняла позицию шефа, – в подобных случаях надо устраивать тотальную проверку, усиливать охрану, обыскивать на выходе. Всех, поголовно. Так, как это делается на других предприятиях. Но вы же знаете Евгения Фридриховича. Он – человек интеллигентный. Интеллигентный, – я повторяю, как учитель. – Противник крутых мер. Но что-то делать надо. Если в стаде завелась паршивая овца… Во всяком случае, провести сквозную проверку. Тем самым мы убьем двух зайцев: с одной стороны, проверим систему учета. С другой… По цехам пойдут разговоры. Вор услышит. Сообразит: рано или поздно его схватят за руку».

Начальники цехов кивают.

«Если вы согласны, предлагаю начать с раскройного. Дальше – по всей цепочке».

Начальник раскройного цеха спешит мне навстречу. В руках – связка ключей. Проверку мы начинаем открыто, средь бела дня, не делая из этого никакой тайны.

«Вот, пожалуйста, – он открывает дверь в кладовку, пропускает меня вперед. – В каждой кладовой ведется отдельный журнал учета. Можете убедиться: у нас полный ажур. Учет и контроль. Как при социализме».

«Где хранятся готовые комплекты?»

«Из финской кожи? – он уточняет деловито. – Из финской – нигде . На раскрой шкурки выдают по счету. Исключительно под заказ. Впрок отшивают только флок и эту, нашу», – он машет рукой презрительно.

Чехлы, сшитые из нашей кожи, лежат навалом. Прямо в цеху. Наша кожа похожа на дешевый дерматин. Это слово коробит слух. Слово, похожее на кожное заболевание. Стоит поменять одну букву, получится: дерматит.

«Спасибо. Можете возвращаться к своей работе».

«Если что, зовите. Я – у себя».

Мне нравится этот запах: аромат финской кожи. Если бы сама не грузила сырые шкуры, никогда бы не поверила, что это – те самые: вонючие и склизкие, пропитанные соленой жидкостью, похожей на сукровицу. Там, в Европе, с них срезают все лишнее. Выпаривают, снимают слой за слоем, начиная с изнанки. Чтобы осталась одна красота. Которая спасает мир.

Я провожу рукой, глажу с наслаждением. Мягкая. Мягче, чем моя собственная. Новая натуральная кожа, на которой нет никаких морщин. Если бы зависело от меня, я пустила бы ее на сапоги. Или на куртки. Во всяком случае, не стала бы обивать наши чертовы диваны: двужопные и трехжопные. Чтобы всякая сволочь могла на них сидеть.